Очень тихо, стараясь не шуметь, я спускался по полуразрушенной каменной лестнице. Руки предательски дрожали, и, хоть горячая жидкость постоянно стекала на мои бледные тонкие пальцы и обжигала их, я только сильнее, до боли, сжимал факел, боясь его уронить. На изборожденных трещинами стенах, позеленевших от сырости, плясали причудливые тени, вкравшиеся со светом в эту мрачную темницу. Меня бил озноб. Я был болен, и к тому же мои скудные лохмотья не могли защитить тело от холода, царствовавшего здесь. Ледяные иглы впивались под кожу, проникали глубоко внутрь, сворачивали в тугой комок желудок, бывший уже с неделю пустым. Ноги еле повиновались мне. Каждый шаг отдавался глухой болью во всем моем изможденном теле, но вот сами ступни, босые, из-за неимения обуви, были давно уже невосприимчивы ко всякой боли. Неровности ступенек – острые мелкие камешки, торчавшие из них – царапали ноги, но я не ощущал этого и даже не обращал внимания. Может, дело было не только в болезни физической. Я был болен еще и морально. Мысли о совершенном преступлении коробили мою душу, мяли меня, давили, рвали на части. Я не должен был идти в тот каземат, но все-таки шел, и слезы душили меня. Звук капавшей где-то воды отмеривал каждый мой шаг; с каждым шагом в мое сознание врывалась лихорадочная мысль: «Поверни! Беги! Поверни! Беги! Ты недостоин этого!» И я готов был уже остановиться и, развернувшись, уйти прочь, но нога нащупывала следующую ступеньку, а рука цеплялась за трещины в стене – что-то вело меня вперед. Упустив возможность повернуть назад, я молился теперь о том, чтобы Он спал и не увидел меня, пришедшего увидеть Его в последний раз. Я был недостоин гнева Великого, не был достоин вовсе встречи с ним – по мне давно плакала петля, подвешенная на осиновой ветви, и лишь она не дрогнула бы сдавить мне горло и отправить в ад мою грешную душу. Запоздало до моих ушей долетел стук захлопывавшейся двери – прошло всего несколько секунд, как я зашел сюда, но время обманчиво, это общеизвестно. И сейчас оно текло медленно, будто тягучий кисель, а мысли, как мыши, которых застали ворующими хозяйский сыр, бегали быстро в моей мутной голове. Извращенное сознание у этих Карателей. Они не впустили никого, кроме меня, в темницу к Нему – чтобы еще раз поиздеваться над Ним? Иначе это расценить было невозможно. А я поддался на их уловки, еще раз подтвердив свою низость; на какие подлости не было способно мое жалкое самовлюбленное существо? Судьба была несправедлива к Нему, сведя нас в этой жизни и сделав меня Его учеником. Тринадцатым учеником… Запершись в своей маленькой каморке, я не раз проклинал судьбу и Его отца за то, что вовсе родился на свет – родился на свет, чтобы выполнить свой черный долг. Я грозил небесам, я рвал на себе и так сто раз уже изорванные лохмотья, терзал свое тело, рыдал. Но не мне нужно было судить тех, кого призвали судиями в наш мир, а потому вскоре приходилось успокаиваться и смиряться с тяжелой недолей, которая была Ему назначена свыше. Вот последние ступеньки уже кончались, и я шагнул на холодный и скользкий пол темницы. Факел, внезапно сильно вспыхнув и осветив за секунду все помещение – включая скорчившуюся в углу фигуру Праведника – потух. Я бессильно ругнулся, бросил факел об пол и полез за кремнем и огнивом. Остановиться меня заставил мелодичный и исполненный благости голос, который я так давно не слышал:
– Так ты пришел навестить меня? Я рад видеть тебя здесь.
Он умел успокаивать одним лишь словом, но сейчас почему-то для меня голос Праведника стал громом, разразившимся в ясный летний день, молнией, которая попала в меня и, пройдя, ушла в землю. Мгновение я стоял молча и недвижно, открыв рот и вытаращив глаза – увидь меня кто в ту минуту, прыснул бы и признал за полного идиота. Как это еще можно было назвать… На подгибающихся уже ногах я сделал один шаг, споткнулся и, дав волю вырывавшемуся из моей груди воплю, рухнул на колени перед Ним. В бессилии бил я головой о каменный пол, расшибая лоб в кровь, и заливал бесчисленными слезами безобразное лицо. Тени сгущались вокруг, водили хороводные пляски, выли над головой в такт плачу. Сквозь безумство почувствовал я, как ладонь легла на мое плечо и как силы начали возвращаться, наливая спокойным теплом руки, ноги, туловище. Слезы высохли, а дрожь внезапно прекратилась – я будто бы заново родился. Чудо. Не зря Праведник был всегда окружен ореолом таинственности, а слава награждала его смешным прозвищем «чародей» – смешным оттого, что толпа не знала истинного значения слова. Не зря. Я поднял голову, и мне показалось, что даже во тьме мне видны его яркие, светлые глаза, излучающие сияние солнца.
– Не надо, – журчащим ручейком промолвил Праведник, и рука его потянулась к лежавшему на полу факелу.
Еще мелко-мелко, еле слышно всхлипывая, я судорожно вздохнул и привалился к стене. Слова не шли, и я просто наблюдал, как Праведник ловко берет в руки факел и водит над ним ладонями, пытаясь вызвать огонь. Тьма была – хоть глаз выколи, но Его силуэт я различал явственно. Он хотел, чтобы я Его видел. А потом факел вспыхнул ярким пламенем, осветив всю темницу, каждый ее угол, каждый камешек на полу, каждую пылинку; нужник у противоположной стены. «Огонь – это чистая сила, – вспомнил я урок Праведника из тех времен, когда я не мог даже предположить то, что предам Его. – А значит, он может служить и в благо, и во зло… С одной стороны, огонь – это вдохновение, это творчество, с другой – разрушение. Все зависит от целей человека, в чьих руках эта сила оказалась». «Но ведь человек, использующий силу во зло – человек слабый?» – спросил я тогда. Праведник грустновато улыбнулся и отвечал: «Да, и, как ни странно, именно используемая во зло, сила становится наиболее мощной. Именно мощной… Это слово – для слепой силы, а истинная сила сочетается еще и со знанием. Праведник никогда не станет делать зло, хотя бы потому, что знает – его действия обернутся против него. Мощь – мгновенна, сила – вечна»… …Наконец я снова видел Его лицо, и внутренний свет, им излучаемый, слепил мои грешные глаза. Казалось, Он ничуть не изменился; правда, я никогда не мог описать Его облика, сколько ни старался. Праведник словно не зависел от таких условностей, как внешность, и никто, даже хорошо Его знавший, не мог запомнить черт Его лица – только глаза, светлые и ясные, пламенно-белые. Я пытался писать портрет, но перья ломались, едва рисунок был начат. Однажды один поэт сложил стихи о Нем, но и они были ложны, и я в приступе ярости, вещая о Его неприкосновенности, порвал бумаги с виршами. Праведника нельзя было описать. Ни словами, ни красками, ни музыкой, ни танцами. Он сам от души посмеялся, услышав эти мои слова, и сказал что это – предрассудок, ведь Он такой же человек, как все. Я смутился. Сердце мое говорило иначе; значит, либо я неверно слышал голос души, либо Он сказал неправду. Второе вроде исключалось, первое было сомнительно. «Значит, правда может быть не одна, а несколько? Неисчислимое множество? – бросал я вопросы в пустоту просветленного сознания. – Он может не считать себя богом, потому что это будет разрушительно для него, а мы можем видеть в нем бога, потому что это будет нужно для нас? Для смирения перед Ним, которое даст нам силу?…»
– Как же я рад тебя видеть, Ийеда, – губы его едва шевельнулись, когда по темнице прокатились эти исполненные благости слова. – Причина того, что ты пришел сюда, не важна. Важен результат, а я очень польщен им.
– Но, – слова, как горошины, посыпались из меня, – но я же предатель, я же предал Вас, учитель!!! Тридцать сребренников – это ли плата за Вашу жизнь, которая бесценна? Господи, да я смерти недостоин!!!
Властным – не повелительным, не надменным, а именно властным – взмахом руки Праведник остановил меня.
– Нет. Нет. Успокойся. Умение прощать, и в первую очередь себя – разве ты забыл это правило? Не забыл, конечно. Оно живет в тебе так же, как и во мне. Свет пустил глубокие корни в наши души, и ты не мог, не можешь обрубить их одним взмахом топора. И не нужно. И ты не хочешь.
Я не хотел. Странное чувство окутало меня – чувство возвращения в давно покинутый, почти забытый родной дом.
– Одной ли жадности ты поддался, когда продал меня? Пусть даже и так, но ведь это неверно. Человек светлый может совершать ошибки – но не такие. Ты просто пошел по своему пути, который вел через предательство. Тебе следовало переступить через него, так?…
– Я отказываюсь от него, – воздуха не хватало, фразы обрывались на середине, окончания слов проглатывались. – Я не хочу его! Если он ведет к таким жертвам – я не хочу! Я не могу! Я не должен… я Ваш ученик… был… я помню… уроки…
Слез в глазах уже не было. Ясным взором я видел чудовищную темницу, в которой мы с Ним сидели, скрестив ноги, друг напротив друга; видел стены, испещренные странными знаками – посланиями предыдущих узников; видел даже призраков, пустыми глазницами пялившихся на нас. Я видел Его – человекобога, присужденного к казни, личности, которую долго еще не родит наша многострадальная человеческая земля.
– Уроки – это чужие идеи, облеченные в слова. Любое слово, любой закон – это ложь, потому что относительно. В словах можно описать Правду, но Истина всегда останется за гранью…
Неужели в словах Его не было ни одной ошибки? Слушая Его, можно было в это поверить. Поверить снова, как верил давным-давно.
– …Истина даже не в сумме правд. Истина в действии, а не в умственных заключениях. Ведь я прав?
– Вы… вы всегда говорили нам это, учитель, – выдавил я из себя.
– ГОВОРИЛ, – с ухмылкой подтвердил Он, и мне показалось, что я понял Его иронию. – А что двигало тобой тогда? Я подозреваю.
Конечно, Он мог подозревать. Ведь именно Он сказал мне два года назад, в теплую летнюю ночь, когда было не до сна и хотелось философских словесных изысканий: «Путь Праведника – это не путь жизни. Это не любовь к добру и ненависть к злу, это не бегство от тьмы в поисках света… Путь Праведника – это когда ты любишь весь мир, с его достоинствами и недостатками, и принимаешь каждую часть общего целого как часть неотъемлемую. Праведник – всегда человек, и ему не чужды страхи, присущие всем, но он все же знает, что смерть – это лишь переход в иное состояние, а зло – то, что может в конце обернуться добром. Не будь зла, мы не двигались бы вперед. Добро не испытывает – оно награждает; не будь зла, мы бы не проходили назначенные нам испытания и не становились сильнее и мудрее. А потому Праведник любит все в этом мире – и добро, и зло, не забывая, правда, что его жизнь – это вечная борьба с темной стороной мира. Истина, увы, выше, чем те изречения о добре и свете, которые люди привыкли слышать из уст Праведника…» Он никогда не называл Праведником себя. Для Него это была абстракция, человек несуществующий, а может, человек, который жил в Нем, но не был Им в полной мере. Но так моего учителя называли все, даже забыв первоначальное имя; только я хранил его в памяти и даже написал сто раз на стенах своего убогого дома, чтобы не забыть. К чему это было – кто знает, но почему-то мысль о том, что имя Его сотрется из моей памяти, страшила меня до невозможности. «А может, это все бред я говорю, – усмехнулся Он после той чудной речи. Слова эти были удивительны, ведь никогда он не отрицал уже произнесенного и даже не ставил под сомнение. – Может, и бред. Странные ощущения. Есть грань, похоже, где заканчиваются наши человеческие понятия и начинается что-то другое, нам неведомое – то, что и нужно называть Истиной. Но там нет ни добра, ни зла, ни жизни, ни смерти… Ничего, во что верю я и учу вас, а значит, никто из нас не может знать Истины, пока находится на Пути Праведника». То, что сказал Он в ту ночь, я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Для меня эти слова бредом не были – они стали лейтмотивом для всех откровений, приходивших ко мне два года. Я сильно изменился с тех пор, как впервые встретил Праведника и стал Его учеником, но по-настоящему переродился в ту самую ночь, с последним словом фразы, произнесенной учителем.
– …Ты ведь давно лелеял эту затею, рождал ее в себе?
Да, учитель, как Вы правы… И я не смел поднять глаза и вновь топил себя в воспоминаниях… Четыре стены, пол и потолок стали советчиками. Я не находил себе места, мысли лезли в голову одна за другой, все причудливее и причудливее, и не с кем было их разделить. Что было еще более-менее пристойно, я рассказывал жене, но и то встречал в ее глазах недоверие и ужас. Поведывать свои идеи Праведнику казалось же совершенным безумием. Постичь Истину. Путь Праведника даровал Правду, даровал даже Свободу, но мне хотелось большего. Именно из этого желания и родился человек, которым я стал. А может, и не человек, ибо совершенным человеком являлся Праведник, а я вставал ему в оппозицию. Для Него все осталось прежним. Ученики приходили к Нему, и Он вещал им о вечном – о добре, о свете, о любви, о сострадании – но для меня в этих словах звучала скрытая фальшь, и я уже не верил им. Праведник словно бы подразнил меня – иного слова невозможно было подобрать – провел с закрытыми глазами к великолепной красоты месту, на секунду снял повязку с глаз, но тут же увел и не рассказал дороги. Казалось, что Он и сам не знал ее, и мне приходилось самому, зарабатывая шишки и синяки, на ощупь, разведывать ее первым. Тропа сулила опасности. Она манила своей необычайной, неземной красотой, основанной на чем-то ином, нежели известные нам эстетизм, гармония… Ум воплощал в понятных образах и словах, звуках и запахах ее воплощения, но это было большой ошибкой для тех, кто встал на Тропу. Ибо от голоса разума надо было отречься, он манил в свои неизведанные и темные лабиринты, запутывал в паутину идей, а они были чужды Тропе так же, как и стихийные порывы сердца. «Действие ради действия» – вот как я оформил в слова долго нарождавшийся во мне закон Тропы. Он был ложью, как и всякие слова, и поэтому я не стал цепляться за эту фразу, будто утопающий за соломинку. Пришлось отречься от нее. Мне, как и Праведнику – и мне в большей степени – не нужны были законы, догмы и правила. Кодекс Праведника был пластичен, а у меня его не существовало вовсе. Как и четких определений. Тропа стала для меня «Тропой» с самого начала, потом изменила название на «Дорогу», потом – на «Путь», потом – на «Алхен». Это было связано с тем, как ОНО само себя называло в откровениях, снах и бреду. А ОНО меняло самоназвание очень часто. «Действие ради действия»… это означало то, что у поступков, у деяний человека, вставшего на Тропу, не должно быть причин – ни в разумных рассуждениях, ни в душевных переживаниях. Причины и следствия, побуждения и цели относились к человеческому миру, они отбрасывались на самом подходе к Тропе. Я уже не искал оправданий своим поступкам. На меня смотрели странно – таково всегдашнее отношение обычных людей к неоднозначному поведению. Я спасал Праведника от разъяренной толпы, но вел с ним долгие ожесточенные споры. Дрался с теми, кто осмеливался оскорблять учеников Праведника, но сам не раз насмехался над ними. И вот, наконец, предал самого Праведника, за тридцать сребренников указав его местонахождение Карателям – воинам кесаря. …А Праведник тихо смотрел на меня и ничем не выражал даже малейшего укора; и мне от этого становилось все более совестно.
– Почему же ты отказался от своего пути? Почему сейчас раскаиваешься?
Действительно, почему?…
– От чувств не уйти, учитель. Я думал, что смогу обмануть их и преодолеть, но ошибался. Ошибался. Я поступил так, как должен был поступить, но зато не смог сдержаться и раскис, размяк, поддался эмоциям.
– А это плохо?
Я поднял глаза и встретился взглядом с Праведником, но не выдержал и через мгновение же опустил голову. Никогда мне не было так стыдно, как в те минуты.
– Нет. Это не плохо. Это хорошо. Это значит, что я… человек.
– Человек, – улыбка легко коснулась тонких губ Праведника. – Конечно, ты человек, Ийеда. И хорошо, что ты это понимаешь. Но все же я советую тебе не забывать все то, что считал смыслом своей жизни. Было бы странно и неверно считать все это ложью…
Праведник приблизил свое лицо к моему, и на мгновение меня даже обжег внутренний свет, Им излучаемый. Я снова поднял взгляд и уже не отводил, почувствовав в себе скрытые силы.
– Да, ты сделал ошибку, хоть ошибкой это стало лишь тогда, когда ты засомневался в собственных поступках. Обман становится таковым лишь когда его раскрывают, так?… Именно поэтому и говорят, что «сомнения – это самое страшное».
– Так те мои идеи не были ошибочными? – проглатывая целые слоги, выдавил из себя я.
– Теперь уже да. Когда ты счел их таковыми, они стали ошибкой, но… Это всего лишь призыв к изменениям. Раз что-то в тебе всколыхнулось, раз ты пришел ко мне – значит, нужно серьезно пересмотреть свои идеи. Но не отвергать их полностью. Ни в коем случае. Я могу сказать, что даже со многим согласен в твоих мыслях, и многое верно для Пути Праведника тоже. Твои действия и поступки носили глубинный смысл, и, совершая чуждые тебе поступки, ты приносил себя в жертву чему-то большему, неизвестному тебе. Это можно назвать даже героизмом.
Я чуть не рассмеялся, но слова Праведника были слишком серьезны; мне удалось только горько усмехнуться.
– Героизм? Я герой? О чем вы говорите, учитель… я ничтожество, которое недостойно даже вашего прощения, даже того, чтобы находиться здесь и лицезреть вас на пороге нашей общей смерти. Тьфу ты, общей… нет, слава богу, не общей, и она будет у вас своя, а у меня своя.
– Я о том и говорю, – с каким-то грустным удовлетворением произнес Праведник и, не отрывая от меня взгляда, облокотился о стену. – Ты так унижаешь себя, что достоин почестей царя; думаешь, что достоин только звания преступника и предателя, но как раз поэтому ты и герой!
В глазах Его зарождалась великая, как мир, идея. Меня это даже испугало.
– Что вы хотите сказать, учитель?… Что я?…
– Что ты забыл наш с тобой разговор два года назад. Я-то помнил его каждый день, каждую минуту, каждую секунду. Зло создано для того, чтобы испытывать добро, и поэтому наши худшие враги по своей сути – наши лучшие друзья… именно потому что они помогают нам расти, идти дальше, изменяться. Они словно бы жертвуют собственной нравственной чистотой ради чистоты нашей. И в этом есть что-то героическое. Ты смущал свой ум все это время какими-то сверхидеями об абсолютной Истине, но по-настоящему ты действовал по закону Праведника, иначе лишь, чем я. Ты выбрал обратную сторону медали, темное вместо светлого, ночь вместо дня. Самопожертвование вместо нравственной белизны. Ты… ты Праведник, Ийеда. Если мы встретимся там, на небесах, у чертогов нашего отца, то будем сидеть вместе, рука об руку, как два брата.
Ты дал мне испытание. Я не мог выдержать и не мог не выдержать его, только СБИТЬСЯ. Перейдя через трупы Карателей – а у меня была такая возможность – я бы пошел по совершенно другому пути, нежели Путь Праведника. Мои ученики тоже могли попытаться меня спасти, но их любовь оказалась бездеятельной в отличие от твоей. К лучшему или худшему, узнаем только на том свете.

Это был последний урок, который я получил от Праведника. Во мне рождалось нечто совсем новое, неведомое, но, выбрав дорогу, я решил пройти ее до конца. Учителя ждало распятие. Я не захотел видеть Его смерть и повесился вскоре после нашей встречи. Разве могло такое ничтожество, как я, пережить самого Праведника?…

5-9 марта 2005г.

<<< вЕРНутЬсЯ нА ГлАвнУю стРАНиЦу