…ко всем тем миллионам, что были написаны до меня.

О, сколько времени прошло с тех пор! Я уже забыл вкус человеческой пищи и собственное имя, а ты, говорят, вышла замуж и в абсолютном покое живешь где-то в Америке. Жизнь и смерть поделили нас поровну. Но знаешь, я теперь далек от тебя, безнадежно далек, многое даже стирается из моей памяти, и единственное, что остается мне – это бесконечно повторять свою историю безнадежной любви от начала до конца, да оживлять перед мысленным взором твой все еще милый сердцу образ… Печально, но ведь печаль – неотъемлемая часть пребывания здесь. И ожидание. Ожидание. Вспоминаешь ли ты то лето, когда мы познакомились? Единственный месяц, что выпал на долю нашего знакомства? Я и тогда был для тебя смешон, не более. Ты меняла кавалеров быстрее, чем платья, а я был юнцом, красневшим до кончиков ушей по всякому поводу. Каждый из нас казался другому пришельцем с другой планеты, и с одним лишь различием – я любил тебя. Любил твой западный акцент с привкусом отвращения к русскому языку, любил твои цветочные духи, любил походку, когда ты будто бы парила над окружающими людьми… Любил твое имя. Мария. По отношению к тебе оно даже приобретало особое музыкальное звучание. Не просто «Мария», а «Ма-риии-йа», я подолгу, бывало, лежал в темноте и смаковал эти желанные, переворачивающие душу звуки. Ты же всегда, когда звала меня, выплевывала с негодованием мое короткое имя, да морщилась так, будто оно причиняло тебе боль. А мне и самому оно казалось крайне неприятным. Я не винил тебя, о нет, я не мог позволить себе и намека на недовольство тобой. Это было бы столь же смешным, как роптать на собственную судьбу – а ты была судьбой для меня, я знал это наверное, как дважды два. Время останавливалось для меня, когда ты оказывалась рядом, – сердце прекращало стучать и немели руки. Я чувствовал холодный ветер, дующий из распахнутых настежь врат вечности. Тот же ветер вел меня и когда я, еле переставляя ватные ноги, подходил вечером к твоему балкону и искал там твое лицо, освещенное сиянием звезд, твои золотисто-рыжие кудри, тонко очерченный профиль, стройный силуэт. О, то были чудные мгновения, овеянные волшебством сна, я чувствовал себя странником, забредшим на одинокий огонь и попавшим в эльфийское царство. А иногда – причудливым кудесником, соткавшим твой образ из мрака ночи и собственных видений. Звездный свет застывал капельками слез в твоих глазах. О чем ты думала по вечерам, сидя на балконе, когда все спали? Как знать. Даже сейчас, когда мой дух таится в лабиринте твоих отражений, я могу лишь догадываться. Скучала ли ты? Было ли тебе одиноко? Или же ты, оставаясь наконец в тишине, пересчитывала в уме собственных бывших и нынешних любовников? Нет, мысли твои – как загадка сфинкса для меня, которую не отгадать мне вечно; но я ощущаю благоговение и восторг хотя бы оттого, что прикоснулся к этой тайне… Ведь любой знавший тебя человек не узнал бы тебя, увидев в такие минуты на балконе, а я смутно чувствовал, что именно тогда ты – истинная, непритворная, далекая от земного мира, как солнце или звезды. Так я молча стоял – или сидел – долго, наблюдая за тобой, недвижной и полусонной, перебирающей в руках четки и в глубокой думе смотрящей на луну. Потом либо ты уходила, прикрыв за собой слегка скрипящую балконную дверь, либо я не выдерживал царящего в воздухе молчания и тихо звал тебя.
– Ма-риии-йа, – нежно шептал я, и даже шепота хватало в такой тишине, чтобы расслышать мой оклик.
Ты вздрагивала – я видел, что чуть ли не по всему твоему телу проходила волна дрожи – и рывком кидалась к балкону. Но это было движение не возлюбленной, давно выжидавшей своего юношу, нет – скорее смесь страха, негодования и разочарования. Твое лицо, оставаясь все таким же чарующим для меня, теряло уже то выражение, которое было запечатлено секунды назад. Тебе почему-то становилось стыдно того, что я увидел тебя на балконе, да и ты вообще редко благоволила мне. Изящные черные брови сдвигались, изображая негодование и брезгливость, и ты яростно шептала мне в ответ вместо приветствия:
– Опять ты! Я же сказала тебе не ходить сюда, остолоп!
Я усмехался стыдливо, чувствуя, что опять краснею, но, будучи не в силах ничего поделать с желанием совершать глупые поступки, делал первые шаги по направлению к балкону.
– Лезет! Лезет опять!.. Вот дурачок…
Я без труда перемахивал через забор, огораживавший твой дачный участок и начинал взбираться по решетке, оплетенной виноградом, – залезть по ней до балкона не составляло никакого труда и опасности. Меня не останавливали даже твои угрозы, сдобренные порой крепким словечком, я двигался как сомнамбула. Твой образ в моем сердце звал меня, и то, что ты не понимала и отвергала меня, было глупой ошибкой. Я родился под знаком ивы, и глаза мои видели внутрь. Я знал, что мы предназначены друг другу, знаю и сейчас, а понимаешь ли ты это? Через минуту я оказывался уже на деревянном полу балкона, рядом с твоим креслом и тобой… Платье с глубоким вырезом манило близостью твоего жаркого, прекрасного тела, но васильковые глаза говорили: я чужой тебе. Ничего не замечая, я лепетал:
– Мария… о, как ты прекрасна… Я не могу жить без тебя. Я люблю тебя, люблю, люблю…
Пустые с виду, с виду ничего не значащие слова слетали с моих губ, – но я не мог подобрать лучше. Они шли прямо из моего сердца, кратчайшим путем, отчаянным криком души. Все то, что я копил целый день, тайком подглядывая за тобой, вырывалось из меня потоком слов и чувств. Но ты смотрела насмешливо. Ты была лет на шесть старше меня и считала себя на столько же взрослее. Тебе не нужен был шестнадцатилетний мальчишка, по-юношески робкий и дерзкий одновременно, тебе хватало опытных любовников, которых, может, ты и ждала по вечерам на балконе… А мне был свет не мил без тебя. Где-то в моих мечтах мы уже давно бешено целовались, прижимаясь друг к другу, жарко шепча что-то ласковое в перерывах, а рука моя скользила по твоей спине, но… На самом деле с самым тупым выражением лица я стоял перед тобой и бормотал несвязные, слипшиеся фразы о вечной любви. Я и без того поступаю крайне глупо, говорил мой терявший силу разум. Тебе не нужны были мои признания.
– Мальчик, тебе сколько лет-то? – взорвавшись коротким смешком, обрывала ты мой монолог.
– Шестнадцать, – отвечал я, становясь, наверное, уже пунцовым. И где-то на задворках моего сознания звучало обиженное: «Уже шестнадцать, черт подери!!!» Мелкая дрожь взбиралась по моим ступням вверх, пробегалась по всему телу, набирала силу. «Холодно», – мысленно оправдывался сам перед собой я.
– Это тебе за такими девчонками нужно ухаживать, которые еще в постель писаются, – пренебрежительно говорили ты мне. – Заглядывайся на тех, кто поменьше, дитя.
Взгляд твой казался острее ножа. Я начинал внимательно смотреть на тебя, такую близкую, такую далекую и по-дьявольски красивую; пожирал глазами загорелую кожу, чуть влажную от испарины, почти совсем открытую грудь; две русые косы, спускавшиеся из-под шляпки на стройные плечи и красные губы, иронически улыбающиеся мне. И меня посещала мысль, что ты, наверное, права: я недостоин тебя. Но даже тогда, презрев вопли внутреннего голоса, губы мои находили вдруг твои и срывали поцелуй, мгновенный, – ибо через секунду твои руки отстраняли меня от тебя. Я не находил ничего лучше, чем снова удалиться. «Но что же? Но почему же? – терзался я мыслями о тебе, тихо пробираясь к даче своей тетушки. – Только минуты назад она была такой волшебной и знакомой мне целую вечность… Казалось даже, что она меня любит. Казалось, что… странно. Неужели я стал таким романтиком, что живу лишь в мире грез и оторван от реальности? Неужели я существую только собственными мечтами?.. Мне так часто говорят об этом и мама, и тетя, и многие друзья. Постоянно сижу за книгами, сочиняю что-то небывалое, думаю о вещах, которые произошли тысячи лет назад. Про Христа, например. А мама говорит, что это и вовсе грешно – то, как я понимаю Библию». Тут я прерывал ход мысли и, остановившись на минуту, замирал, – наверху раскидывалось прекрасное звездное небо. То самое, что стало жертвой прогресса, и, по моим понятиям, главной жертвой – разве в городах можно увидеть его, величественного, в полной красе?.. А как ТАКОЕ можно было погубить?.. Один взор, брошенный в звездное небо, вселяет чувство необъятности мира и радости вселенской Любви – а люди отгородились от него, заслонились, не желая видеть. Заперлись в своем уютном ограниченном пространстве. Конечно, прав мой Бог, говоря об отсутствии вины на каждом человеке. Нет злых людей, есть лишь люди ограниченные. И человечество в целом, увы, все больше сужает этот заколдованный круг, который в конце концов превратится в точку… Тогда мы исчезнем. Навсегда. Навеки. «Но, может, она любит меня? Просто что-то мешает ей объясниться со мной, она сама себе не хочет признаться в этом?..» – и я опять продолжал идти домой. Все, как нетрудно было догадаться, спали. Без труда и шума я перелезал через закрытую калитку и, отворив свое окно (оно было ближним к забору) забирался в комнату. После свежего ночного воздуха она казалась душной и тесной, и я долго, не закрывая окно, лежал на постели – размышлял. Мне не спалось.

Так бывало не раз и не два за тот жаркий июль, когда я с мамой гостил у тетушки Прасковьи. Ты (мои родные звали тебя Мэри, и это было вернее, потому что ты была урожденной англичанкой) отдыхала со своим чопорным и ненавидящим дачу отцом у знакомых, недальних соседей тетушки Прасковьи. Может, в многолюдном городе тебе тоже нравилось больше, но и здесь ты находила себе развлечения по душе. Даже Джонатан Бейкер – отец – не мог ограничивать тебя. А я, если у меня появлялась такая возможность, подглядывал за тобой. Получалось, что я знал наперечет имена всех твоих пассий, расположение их дач и вкусы. Не говоря уж о твоих вкусах, увлечениях и привычках, вплоть до самых интимных подробностей. Знал, что ты покуривала у господина Кобылина, изысканного аристократа, чтобы понравиться ему, – а потом жевала мяту, пытаясь отбить запах. Знал, что ты любишь красное сухое вино. Знал, что ты утром долго нежишься в постели, не желая вставать, а потом крутишься перед зеркалам и восхищаешься наготой своего идеального тела. Я знал всю тебя, но не хватит бумаги, чтобы описать все мои открытия. Единственно, что для меня оставалось загадкой – Ты Скрытая, Ты Тайная, Ты Вечерняя. Та, в которую ты преображаешься под светом звезд, сидя в одиночестве (мое появление все разрушало) на балконе. Я мечтал, я воображал, но не мог прорвать завесу таинственности. Я чувствовал, что мог бы помочь твоей печали, но не знал, как. Сколько за месяц мне было показано истерик, интриг, склок, ссор? Сколько сцен любви и ревности пронеслось перед моим юношеским любопытствующим взором? Сколько посуды было разбито в приступах ярости и сколько одежд разорвано в бешеной страсти? Однако одно событие запомнилось мне четче остальных. Может, потому, что я всегда связывал его с нашей последней встречей – пытался понять, проанализировать, привести в систему все увиденное и услышанное. Оно было столь необычным и неожиданным, ярким, что могло стать той ниточкой, с помощью которой распутался бы весь клубок противоречий. Если бы само оно подчинялось законам логики… Тогда я впервые чуть не был замечен. Прокрался за тобой на лесную поляну, уйдя от родных под предлогом купания на речке, и затаился за стволом мощного дуба. Глядел на тебя удивленно. Ты с самого утра вела себя странно. Когда я пришел подсмотреть твое пробуждение (ранние отлучки я объяснял по-дурацки «утренними пробежками», за что от шутницы тети получил прозвание «спортсмен»), ты уже не спала. По твоим глазам было видно, что ты не спала эту ночь вообще. Плакала. На смятой постели в беспорядке лежали листы, исписанные мелким почерком – письмо. Совсем необязательно, что оно настолько опечалило тебя, я ведал о твоей особенности плакать от перенасыщения разными чувствами. Ты лила слезы и от гнева, и от счастья, и от скуки, и от печали. Странно, но я не мог понять твоего состояния духа в тот день, – была ты в радостном спокойном предвкушении чего-то хорошего или же безнадежно ждала плохой развязки… Ты была окружена аурой легкости, безмятежности, отрешенности; ты будто бы парила в беспредельном просторе на периферии нашего мира; в тебе сочеталась и надежда, и обреченность… и одновременно с этим ты будто бы ничего не испытывала. Чувств уже не было в тебе. Ты уже перенасытилась ими и теперь могла только ждать чего-то. Вернувшись на дачу после десятиминутного караула у твоего окна, я выпил с тетей и матушкой чай и все время наблюдал, чтобы не пропустить, как ты пройдешь мимо нашей дачи. В каком бы направлении ты ни двигалась, ты обязана была пройти у моего окна – и это, надо сказать, немало помогало мне в слежке за тобой. Твоя соломенная шляпка мелькнула на дороге через час, как раз когда я был в саду и помогал тетушке подвязывать огурцы. Тетя тоже, проследив за моим взглядом, увидела тебе и помахала – довольно дружелюбно, хоть она, надо сказать, недолюбливала тебя за распутность. «Доброе утро, Мэри!» – крикнула она, но ты будто бы и не слышала. «Что за дурное воспитание у этой англичанки, – начала ворчать тетя, возвращаясь к работе. – Вот не женись на иностранках, друг мой. А особенно таких, как Мэри Бейкер. Женись на русских бабах, мы ж и красивее их всех, и покладистей!» Мне, увы, некогда было отстаивать свое мнение и право на высказывание оного. Завершив свою работу – благо, минуты на это хватило – я отпросился и убежал вслед за тобой. Позиция, которую я избрал для наблюдения – дуб с огромным стволом метрах в двадцати от камня, которого облюбовала ты – мне показалась удачной. К тому же, ты была совсем рассеянной и невнимательной в тот день, ты даже и не взглянула ни разу в мою сторону. Ты сидела, глубоко задумавшись, да изредка поправляла шляпку или одежду. Платье на тебе сегодня было новое, такого я на тебе еще не видел – красивое, синее, с переливами и блестками; оно доходило тебе до пят и закрывало шею, что было и непрактично в стоявшую тогда жару, и крайне необычно для тебя. Серьги на тебе тоже были другие, не традиционные, бабочками, а большие, с восьмилучевыми звездами и маленькими изумрудами в середине. Благодаря этому, да вкупе с твоей отрешенностью, ты преобразилась совершенно. Чуть оживилась ты тогда, когда рядом со мной послышалось шуршание, и фигура человека, мне незнакомого, начала приближаться к тебе. Я шарахнулся испуганно в сторону – незнакомец прошел всего лишь в каких-то сантиметрах от меня. Сердце бешено заколотилось, застучало в висках, но я приказал себе быть спокойным, не двигаться и даже не дышать. Незнакомец не заметил меня. Господи! Прошел рядом и не заметил! И еще другой вопрос: как мог не заметить его я, не услышать его шагов по листьям и хворосту? Ведь бесшумно идти по лесу почти невозможно… шел он не по тропе, а прямо через бурелом… Ведь не стал бы он сворачивать с тропы лишь для того, чтобы спугнуть меня? Все это пронеслось в голове почти неосознанно. Я снова занял пост и продолжил свой шпионаж. Незнакомец, мужчина в длинном сером плаще, обладал ухоженной черной бородой и пронзительными мудрыми глазами за круглыми стеклами очков. В нем все было средним – и рост, и возраст, и внешность; я до сих пор не могу в точности вспомнить ни лица его, ни походки, ни звука голоса. Только бороду и очки. Видно было, что ты ждала и одновременно боялась именно его прихода. Когда между вами осталось два метра пустого пространства, он вынул руки из объемных карманов и стал стягивать с них черные кожаные перчатки («Перчатки! Летом! За городом! Знатный господин какой-то…», – мелькнуло в голове у меня). Потом медленно, чинно поклонился тебе и, положив перчатки в карманы, взял твою руку и поцеловал. Ты без удовольствия, но со скрытым нетерпением пронаблюдала за этим ритуалом и благосклонно кивнула ему, как императрица. Первое слово приветствия произнес он, но я не смог его разобрать. Другой язык. Может быть, английский – я очень дурно разбирался в языках, к собственному позору и ненависти учителей. Ты ответила ему тем же. Дальнейший ход разговора я опять-таки проследить не смог, но видел по выражению лица и чувствовал в интонациях речи, что господин будто бы извиняется за что-то, причем долго и велеречиво; ты же терпеливо слушаешь и все мрачнеешь, все больше погружаешься в пучину печали. Я уловил отблеск твоего вечернего настроения на лице, лишь более выраженный и яркий, чем обычно. Видать, твой собеседник не просто извинялся, но повествовал о неприятных тебе событиях… Тон разговора менялся, и рассказчик то улыбался, то кривился; но твое лицо один-единственный раз озарила блеклая улыбка – когда собеседник с усмешкой мотнул головой в моем направлении. Это можно было расценить как неопределенный жест, но я почему-то с абсолютной уверенностью заключил, что вы упомянули меня. И, похоже, для тебя совсем не тайной было то, что я прятался за дубом. Может, ты знала даже о том, что я подглядывал за тобой каждый день???… Как знать. Я молчал, опершись на шершавый ствол дерева, сожалея о своей невозможности понять ни тебя, ни его. Мгновение тянулись, слипаясь в минуты, ты все больше бледнела, а твой собеседник собрался уходить. И уже когда он развернулся и сделал два шага в сторону, ты окликнула его надломленно (если это было имя, то, значит, его звали Гарри) и о чем-то спросила. Тот поклонился почтительно, запустил руку в один из карманов и бросил тебе небольшой предмет, блеснувший на солнце. Потом, не прощаясь снова, ушел, оставив тебя погруженной в размышления и рассматривающей полученную вещь. Ушел – попала соринка мне в глаз, и когда я проморгался, его уже не было; исчез, провалился сквозь землю. В руках твоих, изящных и нежных, мирно покоился медальон с позолоченной крышкой. А по щекам медленно стекала влага.

Ты целый день потом провела в запертой комнате, не пуская никого в нее, и даже затворила ставни у окна, чего не делала никогда и что помогало мне раньше подглядывать за тобой, затаившись в извилистых ветвях сирени и лишь побаиваясь появления Джонатана Бейкера. Я не мог теперь видеть, что ты делала там, отшельничая, но слышал – этот звук не могли заглушить никакие ставни – безутешный, надрывный, полный горя плач. В нем чувствовалось столько боли, сколько человек не испытывает при самой изощренной пытке или казни. У меня холодело все внутри, руки тряслись, и я не мог даже слезть с места наблюдения и побежать домой. Ужас пригвождал меня к месту. Я хотел помочь тебе, хотел проникнуть к тебе в комнату, но что-то мешало мне. Лишь после обеда вопли утихли, и я, чувствуя дрожь в ногах, направился прочь от твоей дачи. В тот день я больше не вернулся к ней. Тетка и мама тряслись надо мной, думая, что я сильно заболел. А я недоумевал, ломая голову над случившимся, не понимал ни смысла той загадочной встречи, ни причины твоих терзаний. Я чувствовал себя читателем, взявшимся за конец истории не прочитав ее начала – мне оставалось лишь домысливать то, что я не знал, но вариантов были сотни… Мы уже завтра уезжали из этих мест снова в город, пыльный и душный, город без тебя, Мария. Я оставлял тебя рыдающей в подушки, загадку – неразгаданной, любовь – неразделенной. И вот еще проблема: ноги отказывались повиноваться мне, когда я хотел пойти к твоему окну. Ночью я так и не смог сомкнуть глаз.

Мы ждем от жизни, что она будет похожей на сказку, думал я, решившись последний раз взглянуть на тебя или хотя бы постоять под твоим окном. Мы ждем раскрытия всех тайн, мы ждем завершенности действия, мы ждем, когда обретем-таки долгожданное счастье, а наши враги будут повержены… Когда мечты наши сбудутся, а справедливость – восторжествует. Но этого же ничего не бывает в реальной жизни. Загадки могут остаться без разрешения, а вопросы – без ответов. Не на каждого гениального преступника найдется гениальный детектив, и не к каждой юной Ассоль приплывет корабль с алыми парусами. Здесь действуют иные правила. Так и я не ждал ничего, приближаясь к твоему окну. Я знал, что снова не решусь войти к тебе или хотя бы постучать в окно, даже слыша, что ты плачешь навзрыд, я не попрощаюсь даже с тобой и уеду в свою размеренную монотонную жизнь. Без тебя. Без любви. Таким был главный закон моего существования – никаких изменений, и каждый следующий день повторяет день вчерашний. Но все обернулось совсем иначе, нежели я предполагал. Нашлось нечто сильнее моего смятения. Как я и думал, калитка была закрыта – значит, ни ты, ни отец никуда не выходили. Но ставни у твоего окна были распахнуты; повезло мне, если только ты не обедаешь сейчас… Но я б подождал… Привычным уже путем добравшись до сирени и пролезши до «пункта наблюдения», я приник к окну, – с любопытством самым большим, на которое я только был способен. И обомлел. Картины страшнее я не видел до сих пор в своей жизни, меня будто бы стукнули обухом топора по затылку… В одной ночной рубашке, разорванной, может быть, в приступах горя, ты висела на петле, привязанной к балке. Мгновением раньше в сторону отлетел табурет. Ты была еще жива, ноги твои от боли и отчаяния дергались, руки рефлекторно поднимались к шее, а глаза вылезали из орбит. Твои прекрасные глаза, васильковые, как я всегда говорил, голубые с прожилками – и в них была заключена агония! Твое тело, прекрасное тело, нагота которого стала в нескольких местах видна из-за прорех в платье, – и оно извивалось в конвульсиях, было на грани смерти! …Что произошло?.. Я уже не мог управлять собой, на место меня пришел другой «Я», мое alter ego, обладатель внутреннего голоса. Он прыгнул моим телом в окно, предварительно толчком руки открыв его, и бросился к тебе. Его мысли не путались, он был хладнокровен, не испытывал ни малейших чувств к тебе, и действовал разве что из-за уважения к моей великой любви. Я почти не видел того, что он делает, я уже почти умирал, отключался; отходил на второй план или в тень, как актер, сыгравший умершего в середине спектакля героя… Где-то в твоем столе он отыскал нож и, подняв табурет и забравшись на него, перерезал веревку. Ты свалилась на пол, как мешок с картошкой – увы, ничто в твоей попытке самоубийства не было грациозно и не вязалось с твоей изысканной натурой. Эмоции замерли на твоем лице, руки остановились на полпути к ослабевшему узлу. Разметавшиеся волосы, не собранные сегодня в косы, были похожи на белый огонь, пляшущий вокруг твоего лица. Только грудь бешено вздымалась, да губы что-то жарко шептали – наверное-, совершеннейший бред-. Ясно, что ты была вне себя – а впрочем, какой человек в здравом рассудке совершит самоубийство? Он – мое alter ego – выждал несколько секунд, сидя на табурете и дав мне еще немного напоследок насладиться видением тебя; потом слез со стула, медленно подполз к тебе и, взглянув в безумные глаза, подарил долгий поцелуй. Дал мне ощутить кожей твою горячую кожу, познать вкус твоих губ. Но шаги гремели уже по всей даче, и, хоть выражение лица твоего возвещало о возвращении к тебе разума, нам надо было уходить. Alter ego вылетел в окно и буквально пулей помчался прочь, и лишь только слышал я, как позади обрывается фраза, брошенная тобой вслед: «Я тебя лю…» Я бежал прочь. Мне не хотелось разбираться в хитросплетениях тайн, окутывавших тебя, мне не хотелось получать давно желаемую мной любовь, мне не хотелось оставаться в этом мире, столь отличным от привычного. Но и в старом мне не было места. Я знал – или мог догадываться – лишь об одном. Ты потеряла прежнюю жизнь, но вторую подарил тебе я. Для меня не пустыми словами была «жертва ради любви» – и я пожертвовал самым дорогим, чем обладал. Через два часа меня собьет поезд. Я поскользнусь и полечу на рельсы, ровнехонько на рельсы, прямо перед грохочущим и тормозящим, но еще имеющим страшную скорость поездом. Ты меня не найдешь, не догонишь, не найдешь и не догонишь… лишь лет через двадцать-тридцать-сорок, когда мы будем вместе и уже навсегда…

6-17 сентября 2005г.

<<< вЕРНутЬсЯ нА ГлАвнУю стРАНиЦу