Иштван Бумажный Карась сидел в тот вечер в библиотеке, и у него не было никакого желания из нее выходить. Затворник по натуре, после потери ноги он стал еще меньше путешествовать и вообще передвигаться; не помог даже деревянный протез, сделанный варожским кузнецом. Книги манили Иштвана, их пространство обволакивало и запирало в себе, и буквы на истертых сухих страницах казались куда интереснее, чем люди с их недалекой фальшью. Библиотекарь всю свою жизнь провел среди книг, их общество успокаивало и отвлекало от надоевших внешних проблем. Правда, теперь, когда добрая половина молодого Варожа рванулась в библиотеку для обучения грамоте, Иштвану приходилось немало общаться с людьми (невежественной деревенщиной!), но ни на йоту лучше он их так и не понял. «Что ищут они в моих книгах?.., – недоумевал библиотекарь. – Как бороться с нечистью, что-нибудь о вампирах или оборотнях… хххы… Не повзрослевшие дети, наслушавшиеся в детстве нелепых сказок. Как бы мы с отцом Иоанном ни пытались образумить эту толпу баранов, она той же толпой баранов и остается. Варож – село неотесанных пьяниц мужиков. И только несколько людей… А, ну, еще есть две девушки, грамотные, но их я подозреваю как ведьм… Вот Шец – село поспокойнее, и оттуда приходили действительно страждущие люди. Почему я живу не в Шеце?..» И библиотекарь снова зарывался в желтые листы, исписанные корявым почерком переписчика. На этот раз – в «Евангелие Истины». «Разбойники – вот это действительно угроза. Есть о чем беспокоиться. Перерезали весь караван с козлами, шедший в Шец. Вместе с варожским старостой, Алардом. Это да. Горе. Хотя староста, надо сказать, грамоте обучиться не спешил и только все спрашивал о вампирах. Но что поделать, боец из меня никудышный, а книгами я тут помочь не могу… разве что варожский люд образумится и будет ходить к нам в церковь и библиотеку за успокоением и духовной пищей…» Параллельно с недобрыми размышлениями Иштван успевал читать и делать пометки на полях. Вроде вопросительных или восклицательных знаков, означавших: «надо подумать» и «интересная фраза». Впрочем, все апокрифы библиотекарь считал слишком свободомысленными и в примечаниях внизу текста спорил с ними. Иштван был слишком близок во взглядах к церкви и слишком набожен, чтобы увлекаться неканоническими текстами. Вот и отец Иоанн их тоже не одобрял. Вечер удавался чудный. Иштван вообще любил работать в полутьме, когда страницы освещались скудным, но красивым светом от свечей; у библиотекаря давно уже попортилось зрение, но тот все равно напрягал глаза и с трудом различал слова, путая их и порой возвращаясь назад, чтобы перечитать. Но зато ему очень нравилась атмосфера тишины и спокойствия, создававшаяся в такие вечера, – если не прибегала жена и не требовала возвращаться домой. А случайному пришельцу показалась бы мистичной фигура одноногого книжного червя, склонившего лицо, изборожденное морщинами, над древними манускриптами… во мраке, разгоняемом лишь желтым сиянием от свеч… Но никакой магии, никакой загадки не было в этом одиноком человеке, который устал от людей и искал спасения среди книг. «Дочь совсем от рук отбилась, – думал, хмуря брови, Иштван. – Ей шестнадцать – не так уж много для обучения чтению и письму – но она же моя дочь! И как я не пытаюсь зазвать ее на уроки, она так и не идет. Шляется все по вечерам с этим пьяным сбродом. С Иолантой себя грубо ведет, да и со мной не поласковей. Илона-Илона… мало я занимался с тобой, но ты хотя бы эти крупицы оценила…» За окном блуждали шорохи, вдали тишину разрывали веселые вопли, но они были слишком далеки, чтобы мешать Иштвану наслаждаться работой. Наблюдая за уводящими вдоль от мира сего изгибами букв, он иногда мог не услышать, как к нему обращаются или как хлопнула дверь. Селяне шутили, что Иштван не услышит даже грохот наковальни над ухом, если увлечется письменами. Обязательно нужно было бы потрепать его по плечу или дать оплеуху. Но на этот раз его слабый слух уловил, как скрипнула дверь. Морщась, Иштван поднял взгляд и увидел – впрочем, что и стоило ожидать – свою жену Иоланту. Быстрый взгляд – и библиотекарь вскочил со стула, уронив несколько листков на пол. Раздражение сошло с лица, поседевшие брови встревожено поднялись, рот открылся для вопроса. Даже Иштван с его зачерствевшей душой смог различить в пришедшей жене нечто, отличавшее ее состояние от обычного. Сильно отличавшее… Вместо обыкновенного мягкого негодования ее обуревало волнение, ужас, горе… Весь богатый книжный лексикон Иштвана не смог бы ему помочь для определения этого чувства. Но оно отдалось мощной, беспредельной волной тревоги, захлестнувшей библиотекаря в мгновение и пробившей стену привычного отторжения. Жена Иштвана, Иоланта, застыла растрепанная на пороге. Рыжие ее волосы сбились в беспорядке, а слезы текли по красному изможденному лицу, стекаясь ручейками за воротник. Грудь бурно вздымалась и опускалась – Иоланта задыхалась от быстрого бега, слез и горя. Иштван заметил, что лицо у нее, прекрасное даже в такую минуту, расцарапано. То ли она продиралась через бурелом, то ли подралась с кем-то, то ли сама себя изуродовала в приступе отчаяния. По таким мелочам Иштван уже начинал понимать, и хотел опередить своей догадкой страшную новость, которую произнесет Иоаланта, будто это могло чем-то помочь Ило… нет, не может быть… библиотекарь не мог раскрыть рта… Иоаланта оказалась капельку сильнее. И как мог быть справедливым ТАКОЙ мир?.. Она ведь всего лишь ушла прогуляться… – Наша дочь погибла, Иштван, – библиотекарь скорее не услышал, а догадался, что произнес ее голос вперемешку со всхлипами. Как удар. Иштван будто бы и не знал этого еще несколько секунд назад. Его бросило на стул. – Разбойники загубили. Ни за что. Оттттт-ру-ббби-ли… го… – Господи!!! – захрипел Иштван и скорчился на своем стуле, обхватив голову руками, будто она могла сию же минуту расколоться на сотни частей. Он не мог видеть ничего сейчас, не мог слышать. На него разом навалилась такая тяжесть, какую он не мог перенести. Вот оно, горе. Приходит нежданным гостем в любую минуту, в любую, готов ты к этому визиту или нет. Оно слепо к человеческим чувствам или ожиданиям, ему ближе холодный расчет. Приходит с завязанными глазами и вершит свои темные дела, лишая надежды, убивая без выстрела… Иштван и раньше знал его. Но теперь оно дотронулось до той, что была его частью, его… дочерью – а значит, было вовсе непереносимо. Непереносимо. Он одинок. Он только сейчас начинал понимать, насколько он одинок, с потерей дочери, которой так и не стал близким человеком, хотя мог бы. А теперь исправлять свои ошибки стало слишком поздно. Поздно. Безысходность. Непереносимо. За окном почему-то сразу начал крапать дождь, монотонно стуча по стеклу, создавая унылую театральную атмосферу. Крики на улице усиливались, приближались, но это было уже не разгулье, а тяжелая весть, передаваемая из уст в уста. Село сопереживало несчастью библиотекаря и еще двум семьям погибших, чьи дети отправились на эту злополучную и позднюю «прогулку». «Но что они знают о нашем несчастье…» – пронеслось сквозь разбитое сознание Иштвана. Он уже и сам не понимал, как встал со стула, облокотившись на кипу помятых разрозненных листов, и заковылял к выходу. Жена уже выбежала на улицу – видимо, не могла в таком состоянии сидеть на месте; Иштван, не помня себя, шаря перед собой рукой, как слепой, пошел за ней следом. Тенями проползая к двери, десятки демонов прошмыгнули вместе с ним. Внимательный человек даже почувствовал бы их дыхание у себя на спине и шее… Иштвана колотило, и каждый шаг давался ему с трудом, но ему показалось, что он в считанные секунды оказался под выцветшей вывеской, обозначавшей вход в библиотеку. Иштван окунулся в плотную завесу темноты, непривычную после освещенного помещения. Только со стороны главной площади виднелось размытое пятно света от факелов, оттуда же доносились и все звуки. Иштван рванулся в этом направлении, но тут же споткнулся и полетел вниз; упал, если бы не чьи-то бережные, мягкие и сильные руки. Поддерживаемый кем-то, не видя его лица и лишь чувствуя розовый запах от его волос, он продолжил путь. Состояние Иштвана можно было уже назвать бредом. Он не верил в утерю, и перед его мысленным взором носились воспоминания из прошлого: как он нянчил молодую Илонессу, качал ее на руках, как она вырастала и разносила библиотеку отца, играя в догонялки с друзьями и подругами. Иштван что-то шептал, смеялся, разговаривал с дочерью, а тот, с кем он шел на площадь, тихо утешал его и гладил по голове, как ребенка. Одиночество. Дорога к площади оказалась долгой и почти бесконечной, как дорога в ад. Ноги не слушались библиотекаря, он постоянно поскальзывался на мокрой от дождя земле, но не падал. Ему не давали. Но хоть и нашелся кто-то, готовый об Иштване позаботиться, он не понял это и чувствовал себя безмерно одиноким. У площади его оставили. Глаза Иштвана были уже не в состоянии увидеть растерзанное тело Илоны, развалившееся на кожаных носилках и – в отдельном мешочке – отрезанные голову и руку. Он уже не мог услышать несвязных выражений сочувствия Аларда-младшего, нынешнего старосты и брата старосты убитого. Он уже не мог идти, и потому свалился на площади, тяжело и просто, как куль с мукой. И вокруг столпились люди.

«Вы когда-нибудь видели небо?.. Нет, я спрашиваю абсолютно серьезно: вы видели когда-нибудь небо? По-настоящему? С плывущими по нему легкими облаками, с его переливами от темной синевы до яркой и светлой лазури, с его бездонностью и неохватностью, с его красотой и свободой? На рассвете, когда природа только готовится к насыщенному дню, когда солнце величаво поднимается с востока и какие-то минуты делит небосвод с потухающей луной? На закате, когда белые барашки облаков купаются в нежном розоватом свете, а само небо богаче красками, чем палитра художника? О… я не знаю, видели ли вы небо, но наверное, нет, раз так недоверчиво усмехаетесь. Я не сумасшедший. Я просто люблю этот мир. Люблю настолько, что хотел бы расцеловать все, что увижу – сырую землю, людей, даже эти причудливые и ужасно пыльные дома. Цветы, деревья, животные, города – я все люблю… И особенно небо… О, как бы я хотел целовать облака и нежится в их пене, зарываться в нее лицом до чихания, и плакать, плакать от счастья… А может, от светлой печали по тем, кто не понимает меня… По вам, по вам, не видящим и не хотящим видеть небо. Ну, взгляните на него, люди! Вы, идущие по своим далеким от Бога делам, вы, спешащие и опережающие даже время, вы, слишком занятые для любви к ближнему своему – взгляните на небо! И задайтесь вопросом: разве оно не прекрасно? Разве оно не стоит вашего времени, ваших созерцаний, ваших милых, холодных, но таящих в глубинах тепло, глаз? Бросайте свои взгляды в небо – и они вернутся к вам теплом и счастьем!.. И отзовутся добром в ваших сердцах, закостеневших или еще не успевших закостенеть, и глубоким знанием себя и мира. Люди, когда вы смотрите на небо, вы заглядываете в глубины собственного существа. Вы вспоминаете что-то древнее, исконное, но давно забытое и утраченное людьми – а может быть, зрите их грандиозное будущее. Вы прикасаетесь к Совершенной Любви, чувствуете ее мягкое великое дыхание». Этот монолог произносил про себя один маленький мечтатель, шестнадцатилетний Максим, радостно и задумчиво идущий по аллее парка. С беглого, беспристрастного взгляда – обычный парнишка, немного уставший от летней жары, немного задумчивый, но в общем-то радостный и полный юношеских надежд, какие есть у каждого человека в его возрасте. Но наблюдательный, зоркий взгляд, привыкший отлавливать в людях скрытые черты, смог бы выявить в нем что-то, отличавшее его от остальных. Он не был таким, как все. Странные мысли навещали его ум, мысли, которые Максим так боялся и так хотел облечь в слова, которые пошлет людям – великое послание, недоступное их пониманию. Ему так хотелось кричать о своей любви к небу, к миру, но он знал, что люди лишь оглянутся на него, как на муху, причиняющую беспокойство, и пойдут дальше по своим делам, не тронутые ни одним его словом. К тому же, Максим все равно не сделает этого. И он знал, что не сделает. Он был слишком стеснителен, до ужаса стеснителен, и ему постоянно приходилось таить в себе океаны любви, которые не смог выплеснуть наружу. Он хотел показать, как сильно он любит всех, и не мог, и все время мучился из-за этого. И, конечно, у него не было любимой девушки. Все те, к кому он испытывал пламенные и возвышенные чувства, либо совсем не обращали на него внимания, либо обманывали и бросали. Оно и понятно. Максим совсем не походил на парня, по которому страдают девчонки. У него были другие вкусы, он по-другому вел себя и по-другому выглядел. Разве кому-то покажется симпатичным неуклюжий добряк вроде Пьера Безухова, косоглазого, толстого, косноязычного? Максим ждал, что хоть кто-нибудь заглянет внутрь его, в глубокий душевный мир, найдя там что-то родное и близкое, любимое, но этого не случалось. Он был один. Всегда. Однако его это пока и не расстраивало. Где-то в краешке его сердца и крылась досада, но он не хотел показывать ее всем, ему было легче предаваться унылым мыслям в одиночку. В темноте. Вечерами. Вот тогда-то и накатывала на него безутешная печаль о его одиночестве. Но сейчас Максим шел, беззаботно улыбаясь идущим навстречу людям, сняв кепку и подставляя выбритое лицо легкому теплому ветерку. Это был чудесный день. Ничто его не портило. Около пруда находилось много людей, которые отдыхали в поднимающейся от воды прохладе и смотрели на живущих здесь лебедей. Молодые родители гуляли с детьми, показывали им птиц и радовались сами, глядя на счастливо визжащих отпрысков. Влюбленные пары занимали скамейки, улыбались друг другу и самозабвенно целовались. Максим со светлым чувством на душе взглянул на всех них и тоже понаблюдал несколько минут за лебедями – как они грациозно выгибают шею, чистя себя, как мягко плывут по воде. Ему внезапно вспомнилось, как он в детстве поражался красотой гусей, обыкновенных гусей, и как он буквально онемел, впервые увидев лебедей. Максим с самого раннего детства был пленником Красоты. Но только два года назад понял это. Извилистые тропы, ветвящиеся между мощными стволами дубов, увели Максима прочь от пруда и вели к выходу. Он никогда не гулял здесь с определенным маршрутом или целью, позволяя ногам и интуиции прокладывать для него дорогу. Видимо, сейчас они решили, что прогулка для Максима окончена. Жаль. Так и не сделал он сегодня ничего необычного, не получил никаких интересных впечатлений, не познакомился с новыми людьми. От каждого дня он ожидал подобного, но не мог понять простой вещи: под лежачий камень вода не потечет никогда. Но ведь это означало пересилить себя, перегнуть, изменить в корне, а такое не дается просто так. Для мощных изменений нужна сила – не сказать, что ее не было в Максиме, но она скрывалась так глубоко, что в одиночку он ее достать не мог. Получался заколдованный круг. Максим уже собирался выходить из парка и вышел бы, через несколько секунд оказавшись на улице среди ее бурного и бешеного движения, грязи и шума, если б внезапно не увидел привлекший его внимания предмет. Это была скамейка странного цвета, бледно-оранжевого (в то время как остальные скамейки были зелеными), и с очень красивыми резными ножками в виде голов птиц и зверей. Она стояла в тени, вдали от основной аллеи, и к ней не вела ни одна тропинка – скамейка стояла посреди густо растущей, нигде не примятой травы. Странно. Тем более, Максим приходил в парк каждый день и только сегодня увидел ее. И, опять-таки, Максим полюбовался бы на скамейку издалека, потому что не хотел продираться через кусты и мять траву, но рядом с этой диковинкой стояла жестяная табличка с мелкими надписями. Максиму стало интересно, что там написано; он решил, что покидать парк, не узнав, что это за странная вещь в нем внезапно появилась, – просто грех. Замешкавшись всего на пару секунд, Максим пошел к скамейке. В первую очередь он решил рассмотреть ее поближе. Деревяшки, из которых была сделана скамейка, были очень гладко выструганы и тщательно отлакированы. Лак блестел так, как будто его только что наложили, но на ощупь липким не был. Весь железный остов был фигурным. Максим поразился искусности человека, отлившего его – очень тщательно были прорисованы детали на изображениях животных, так, что при яркой фантазии можно было бы вообразить существ живыми. А кто только не смотрел со скамейки на Максима! И всевозможные птицы, и насекомые, и звери, – реальные и придуманные – были здесь драконы, летучие мыши, крабы, львы, грифоны, гиены. И все, кого можно вообразить. Но табличка оказалась еще интереснее, пусть и не вязалась с внешним видом скамейки. Вверху на жестянке крупными печатными буквами, выведенными аккуратно красной краской, значилось: СКАМЕЙКА ОДИНОЧЕСТВА А ниже, уже черной тушью и намного мельче, приводилось пояснение: ***в мире много людей, разочаровавшихся в своем окружении, а также брошенных, покинутых, непонятых. эта скамейка послужит для них утешением. пусть человек, который вдруг почувствовал себя одиноким, сядет на нее и ждет. родственная душа обязательно появится и сядет рядом для разговора, придя на это самое место и прочитав эту самую надпись*** Максим прочел и по-доброму усмехнулся, осмыслив написанное. Как интересно и сердечно придумали люди, изобретя такую скамейку. Может быть, кому-то действительно помогла подобная выдумка. А может… может, конечно, что одинокий человек сидел на ней и так никого и не дождался. Бедняга. У такого горе становится вдвойне и втройне сильнее, будто сам Господь Бог спустился к нему с неба и сказал: парень, ты отброс общества, ты изгой и будешь им вечно. Зря рыпаешься. Ничего у тебя не выйдет. …Так, может быть, кто-то уже сидел здесь и не обрел своего счастья?.. На Максима обрушилось какое-то очень странное чувство, обрушилось и тут же исчезло. Он даже не мог объяснить его, как-то назвать, описать – у него была привычка описывать происходящее с ним внутренним монологом, привычка литератора, но тут не сработали никакие эпитеты или метафоры. Внутри него съежился комок… нет, скорее, что расширялось и распирало его, требуя выхода… Его посетило дежавю… нет, это было новым и никогда ранее не испытанным ощущением… Он НЕ МОГ описать его. Но оно нашло свое выражение в простом жесте, обыкновенным движением – Максим наклонился к сидению скамейки и поднял с него талисман, брелок с голубым камнем. Его оставила здесь женщина или девушка, сидевшая на скамейке одиночества и не дождавшаяся родственной души. Сидевшая. Но не дождавшаяся. Пусть эти мысли и не были ничем оправданы, Максим твердо знал, что этим брелком обладала девушка, и к ней никто не подсел, и она так и ушла отсюда одна. Талисман почему-то источал запах роз…

Прошедший год в корне изменил жизнь Иштвана Бумажного Карася. Не стоит вдаваться в подробности, тем более что о его приключениях повествуют многие другие летописи, но я расскажу то, что нельзя не рассказать, и что важно для моего рассказа. Роковую роль сыграла та ночь, в которую убили его дочь – не только этим горестным событием, навсегда сделавшее его полубезумцем, но и пожаром, который дотла спалил библиотеку Бумажного Карася. Оставленная свеча, догорая, коснулась разбросанных на столе листов, те занялись, и пламя вскоре охватило все здание. Селянам сильно повезло, что церковь, которой библиотека служила пристройкой, была сделана из камня и сгореть не могла, и рядом не стояло больше бревенчатых домов. Пожар потушили достаточно быстро, но вот накопленных долгим трудом рукописей Иштвана вернуть было нельзя. Разбойники-албанцы, люди, которых из родных земель гнали турки и которые не желали зарабатывать себе хлеб иным способ, нежели мечом, вскоре ушли из окрестностей Варожа. Но еще одно горе пришло с той стороны, откуда его не ждали. Отец Иоанн, духовный наставник Иштвана и его лучший друг, был убит иноверцами-католиками в славном селе Шец. Сельская церковь лишилась единственного батюшки, и место ее главы занял пьяница дьякон, исправно исполнявший все службы (не без помощи Иштвана), но не вкладывавший в свое служение души. Перед отчаявшимся Иштваном встал выбор. Он мог бы взять в руки оружие и начать мстить за свои тяжелые потери всем виновным и невиновным. Мог попытаться найти утешение в религии. Но из калеки плохой воин, и даже все горести не смогли бы переделать всегда затворнического Иштвана в нового человека. Он пошел по второму пути. Проводил много времени в церкви перед образами, стремясь замолить несуществующие грехи, помогал, чем мог, дьякону и даже почти подружился с ним. Тот был человеком, далеким от церкви и ее идеалов, и нес свое назначение как обязательство перед умершим отцом Иоанном, непонятное, странное обязательство. Иштван никак не мог понять, что привело этого человека к служению Богу. Может, бывший библиотекарь стал дьячком даже из тщеславия, считая, что из него получится лучший наследник почившего батюшки; иногда он ловил себя на этом и корил, и долго молился Господу, чтобы тот простил и понял. Так сложилась судьба, что именно в церкви произошло событие, наново перевернувшее жизнь Иштвана. Это случилось сразу после шумного спора с ткачихой, которая распускала новые сплетни. Ей якобы рассказывал один человек из Шеца, как он ходил ночью по лесу и встретил вампира – человек как человек, только длинные ногти, бледная кожа и жадные клыки за синими губами. Тело того человека онемело, он встал без возможности двигаться, а упырь прошел мимо, улыбнувшись и прошипев: – ТЕБЕ ПОВЕЗЛО…Я НЕ ГОЛОДЕН СЕГОДНЯ НОЧЬЮ. Бедняга рванулся бы со всех ног, да не мог, пока тень вампира не исчезла бесшумно в придорожных кустах. Тогда он, испуганный, прибежал в село, перебудил половину людей и потерял в конце концов сознания. Лекарь думал, что парень ополоумеет, но тот оказался крепким орешком. Иштван воспринял рассказ смеясь, да еще и поругал ткачиху, что она народ безграмотный пугает. – Сама в старые сказки веришь, да еще и людей смущаешь! Ах ты… – А ты старый… Да чтоб тебя… И началось. Теперь же Иштван сидел в церкви и пытался успокоиться. На коленях перед образами он, к его великому сожалению, вставать не мог, – мешала деревянная нога. Но он нашел более-менее удобную позу, похожую на эту, а иногда, в приступе истового моления, он даже ложился на живот, прикладываясь лбом к полу. На улице весь день стояла погода, располагавшая к раздражению и депрессии. Беспрестанно моросил мелкий дождь, солнце скрылось за сплошной пеленой хмури, и ветер пронизывал человека насквозь. – Господи!!! – почти горестно взывал Иштван в темноте церкви. – Если такова воля Твоя, помилуй меня, грешного и ничтожного раба Твоего! Я не заслужил благости Твоей, но сделай так, чтобы хоть единый лучик солнца пронизал ту тьму, в которой я живу. Дай мне цель, Господи, дай что-то, ради чего я мог бы жить, во что я мог бы верить, к чему должен был бы идти. Озари существование мое, ныне бесполезное, хоть каким-нибудь смыслом… Никогда Иштван не лгал в молитве, но сегодня он был особенно искренен. И случилось чудо. В чудеса Иштван верил, в отличие от вампиров или прочей нечисти, потому что о чудесах говорит само Святое Писание, книга книг, единственная, которая была у него теперь. Да и сам он был свидетелем чуда, сотворенного отцом Иоанном, – ведь Иштван лишился обеих ног, и лишь святой силой батюшки одна из них смогла остаться ходячей. По окончанию молитвы Иштвана через мутное стекло в окне церкви смог пробраться первый за сегодня лучик света. Он полз медленно по полу, будто бы торжественно, лизнул в лицо Иштвана, прошел по алтарю, немного задержавшись там, и исчез. Растворился в воздухе, освобождая место вновь сдвинувшемуся мраку. Иштван поднялся с пола медленно, не замечая, что от изумления у него открыт рот. Он пытался уверить себя, что в происшедшем нет ничего удивительного, но не получалось. Он знал: это знак. И через минуту он восторжествовал и исполнился благоговения. Алтарь, на который указал луч солнца, имел тайник, а в тайнике… лежала книга с обложкой из красной кожи. Унимая дрожь в руках, Иштван заковылял к месту, где хранились свечи. Ему потребовалось полчаса, чтобы книгу прочитать, и он перечитывал ее снова и снова. Это был дневник охотника за вампирами. Иштвану потребовалось немало мужества, чтобы поверить в написанное. Он разрывался между слепым неверием в нечисть и столь же слепой верой в письменное слово, которые теперь вступили в борьбу и не могли сочетаться друг с другом. Разве бы грамотный человек мог написать неправду?.. Но и разве описанные в дневнике события могут быть истиной?.. Иштван долго колебался, но потом все же поверил. Дневник подкупал живостью изложения и интересностью. В нем описывалась жизнь человека по имени Бранденбург, приехавшего из дальних мест в Шец и Варож по приглашению своего дядюшки, у которого здесь была усадьба. Из Шеца он делает несколько поездок (от которых местные жители его отговаривают, но он не слушает) в попытке найти эту усадьбу, но попадает в неприятности. У него не получается вернуться в село засветло, блуждает, и на него начинает охоту нечисть. Спасает его отважная девушка Лиля, в которую он влюбляется, ее отец и жених. Вскоре Бранденбург узнает, что «усадьба» его «дядюшки» – это самое страшное в округе место, обитель вампиров. Лиля теряется в лесной глуши и становится вампиршей. Бранденбург находит записи ее деда, в которых тот описывает способы борьбы с вампирами – полынь, серебро, осина. Полынь не дает вампиру парализовать человека, серебро спасает от его прикосновений. Осиновый кол, вгоняемый в сердце, убивает лежащего в гробу вампира. Подготовленный Бранденбург идет в усадьбу и истребляет живущих там вампиров. В том числе и Лилю. Но в дневнике есть намеки и на то, что не все вампиры истреблены. Иштван задумался. Сам Господь Бог указал ему на этот дневник. Он призывал его к борьбе с нечистью, он велел ему раскрыть глаза на то, что он в упор не видел. На села надвигалась беда, и он мог ее предотвратить. Только он. Нашедший эту книгу. Иштван Бумажный Карась, бывший варожский библиотекарь при церкви отца Иоанна. Иштван уверовал в свое предназначение. Пусть полсела посмеивалось над его непоследовательностью, он потребовал разнести по всем окрестностям весть о серебре и полыни, и спустя два дня, после вечерней службы, произнес речь о борьбе с вампирами. «Если мы не пойдем и не уничтожим их, они придут и уничтожат НАС!!! – потрясал кулаком Иштван во время фанатического исступления. – Бросайте свое оружие, оно не спасает от этих подонков. Их берет только осина и НАША ВЕРА!!! Вера – это то единственное, что может объединить нас в тяжелую минуту! Молитесь Господу Богу, он с нами!..» Несколько человек пошли за ним, когда он направился в лес. Нет, он не знал, куда идет, но решил полагаться на внутренний импульс. Ноги сами вели его… Иоланта поражалась своему мужу, поражалась даже больше, чем весь этот год, за который он очень сильно переменился. И перемены эти еще больше отдалили его от нее, и так далекого; кроме того, Иштван частенько бредил о какой-то женщине с волосами, пахнущими розой, говорил и шептал о ней так любовно, что Иоланта успела приревновать. Надо отметить, что все, кому Иштван рассказывал об этой загадочной женщине, считали ее вымыслом и галлюцинацией, – ведь Иштван пришел в тот вечер на площадь совершенно один. Шатаясь, спотыкаясь, но каким-то чудом удерживая равновесие. И теперь, глядя на обезумевшего фанатика с ярко-красными горящими глазами на бледном и страшном лице, Иоланта поняла: она не только не принимает этого человека за своего мужа, но и вовсе ненавидит его. Теперь странно ей было, что когда-то она без ума влюбилась в молодого Иштвана, полного несбыточных юношеских мечтаний, остроумного, веселого, доброго. Что радовалась каждому проведенному с ним мгновению. Что потом делила с ним ложе и имела от него дочь. Иоланта хотела бы отречься от подобного прошлого. А для Иштвана все гуще сходились темные деревья и все испуганней разносились по лесу голоса его спутников. Где-то тревожно кричали птицы, вокруг таинственно трещали ветки, но Иштван не допускал в своем сердце страха. Его можно было обвинить в те минуты в глупости, одержимости, ярости, но никак не в страхе. Он шел с осиновым колом в правой руке, полынью в левой, серебряным крестиком на шее и благословением Господа в сердце. А значит, бояться ему было нечего. Не испугался он и тогда, когда из темноты выросли две зловещие фигуры.

Максим твердо решил ждать, сколько времени это ни заняло бы. Это казалось странным, но только не для романтика и не для человека, прислушивающегося к голосу сердца. Подобным людям ничто не покажется странным, если оно идет от души. Та девушка, обладательница оставленного на скамейке талисмана, не дождалась родственной души и человека, который смог бы разделить ее одиночество, но теперь она вернется за брелком и увидит его. Сердце Максима билось быстро, то ли от волнения, то ли от радости, то ли от того и другого сразу. Все сложилось удачно. Максим только сейчас начинал понимать, что, может, он сидит на скамейке одиночества не только из врожденного альтруизма, не только для бедной девушки, но и для себя тоже. Ведь он тоже был чертовски одинок. Может быть, теперь-то и разрешились бы все его проблемы… Максим заметил, что скамейка была почти волшебной. Когда он садился на нее, все вокруг расплывалось и теряло свои очертания; но зато мысли, видения обретали большую четкость и яркость. Эта скамейка была предназначена для того, чтобы отрешаться от внешнего мира, и тем только подтверждала свое название. Ведь мечтатели всегда одиноки, а одинокие часто предаются мечтам. Одно связано с другим, и так знакомо Максиму. Он не сразу заметил, когда к скамейке начали приближаться. Поначалу пришедшая показалась ему огромным оранжевым пятном, колыхающимся, как желе, при перемещении. Оно было столь бесформенным, что нельзя было разглядеть в нем никаких черт – тем более человеческих. Потом пятно вытянулось и сузилось, поменяло цвет на ярко-синий и стало похожим на полоску холодной стали. Острый клинок меча. И наконец этот фантом рассыпался на мириады мелких частиц и помчался к Максиму желтым облаком пыли, напоминающим сухой ветер в пустыне. У скамейки облако сконденсировалось, и на зеленой траве парка материализовался человек. Это была девушка. Первая черта ее облика, которая бросалась в глаза – это длинная, до коленей, коса черных волос, пахнущих розами; затем бездонность зеленых глаз и бесцветная печальная улыбка. Девушке было на вид лет девятнадцать, но Максим почему-то сразу понял, что она старше. Может, по взгляду, может, по походке, может, еще как-то, но он был абсолютно уверен в этом. Медленно, тихо, не поздоровавшись сразу, она подплыла – именно подплыла, а не подошла – к скамейке и присела с Максимом рядом. Белая, сверкающая на солнце одежда контрастировала с ее настроением, явно упадочным; с первого взгляда Максим испытал к девушке сильное чувство сострадания. Что-то сжалось в его груди. – Добрый день, – не подумав, ляпнул он. «Зачем я сказал «добрый»? – закричал про себя он. – Сейчас она тут же поспорит со мной». Но, как ни странно, девушка ответила Максиму: – День добрый. Давно здесь торчите? – это «торчите» она произнесла на удивление вежливо и элегантно. – Да нет.., – протянул Максим. – Недолго. Ведь это ваш брелок? Девушка внимательно посмотрела на раскрытую протянутую ладонь Максима с талисманом на ней и спокойно отстранила ее. Максим, сам не поняв почему, вздрогнул от прикосновения. – Оставьте себе, – сухо, но мягко ответила она. – Я не за ним вернулась. Эту вещь подарил мне один близкий человек в девятнадцатом… Но теперь она для меня ничего не значит. В девятнадцатом?.. Максим непонимающе уставился в грустное лицо девушки. Что она имела в виду? Год? Но тысяча девятьсот девятнадцатый был уже давным-давно, а две тысячи девятнадцатый наступал еще нескоро. Век? Нет, это было уже совсем нереально. Но Максим не решился спросить. Ему показалось куда более важным другое. – Вы… из-за него пришли сюда? Из-за разрыва с этим человеком? Девушка резко повернулась к Максиму, как ужаленная, и в глазах ее стояли слезы. Мгновение – и она обмякла, и по лицу пробежали две соленые капли. От прежней улыбки не осталось и следа. – Дддааа… Наверное, из-за него. Я… была жестоко им обманута. Хорошим человеком. Хорошим… с первого взгляда. Потом он оказался жестоким и бесчувственным. Я доверяла ему, но… – Он сделал вам больно? – участливо спросил Максим. – Да, – выдохнула она. Максим заерзал на скамейке. Ему было крайне неприятно слушать чужие личные откровения, но он чувствовал, что этой девушке необходимо выговориться. – Как это произошло? – Он был магом. Сильным магом. Очень сильным. Из Ордена Белых Лепестков, давным-давно уничтоженного, но теперь возрождающегося. Его звали Крэгер, ему было сто восемьдесят, и я была влюблена в него по уши… ты ведь знаешь, что значит любить по-настоящему? Я была ничто в магии, но мне пришлось разбудить в себе навыки, чтобы напроситься к нему в ученицы. Он был очень мил и взял меня тут же. Учил магии бескорыстно, хотя многие учителя берут за это деньги. Ему, казалось, такие мелочи не нужны… Максим широко раскрыв глаза слушал рассказ, казавшийся ему полной галиматьей из фантастического романов, которых он не читал. – …Я любила его с каждым днем все больше и больше. И со временем я ему тоже начинала нравиться. Но тогда, когда наши отношения достигли переломного момента, он стал все больше уходить в себя и в работу. Он достиг таких высот в своем искусстве, что начал создавать собственные миры, собственных животных и… людей… Зачем ему нужна была человеческая девушка с ее капризными желаниями, недостатками, пороками? Он ведь теперь мог сделать себе совершенную любовницу. Такую, как он захочет сам, а не какую создала природа. Он теперь стал творцом собственного счастья. Максим опять не стал выяснять интересующий его вопрос. Он полюбопытствовал по другому поводу. – Неужели он был столь жесток и глуп? Девушка не удержалась и всхлипнула. – Жесток – да. Но почему глуп? – Во-первых, потому что он не мог создать кого-то лучше вас, – девушка недоверчиво нахмурилась. – А во-вторых, не может быть совершенства. Плюсы должны уравновешиваться минусами. – Может, и так. Как бы то ни было, мне пришлось сбежать от него. Или – он меня выгнал. Я так и не поняла до конца, кто сделал последний шаг в нашем разрыве. И только теперь Максим позволил себе покачать головой, вздохнуть, и, будучи готовым поверить любому ответу, спросить: – Вы из другого измерения? – Нет, – долгим немигающим взглядом девушка взглянула на Максима. – Из другого времени, совершенно другого. Через некоторое время, после потрясенного молчания со стороны собеседника, она спросила: – Ну так и что ты думаешь по поводу Крэгера? – Что он последний засранец! – смачно и искренне ругнулся Максим. Девушка попыталась улыбнуться, но вдруг горько расплакалась навзрыд. Максим чувствовал себя последним идиотом, и только сейчас осознал, что ничего не понимает. Что он здесь делает, кто она? Что это за странная скамейка и что за чепуха с другим временем?? Но инстинктивно он обнял девушку за плечи, что-то зашептал успокоительно, а потом… нагнулся и поцеловал ее в щеку. Что-то случилось. У Максима создалось такое впечатление, что слезы мгновенно высохли на щеках у девушки, а вся печаль растаяла, как лед под июльским солнцем. Девушка, не высвобождаясь из невольных объятий, радостно рассмеялась, вдруг поцеловала Максима прямо в губы и закричала: – Ты молодец! Спасибо тебе. Знал бы ты, скольким людям ты помог сейчас и как сильно. – Что ты имеешь в виду? – Максим от неожиданности захлопал глазами. – Я не одинока теперь. Я знаю, что есть человек, который несмотря ни на что захочет утешить меня, когда мне плохо. И теперь… я могу идти. Ведь мне нужно помочь другому одинокому, живущему за пять веков до тебя, в венгерской деревушке Варож. Я видела его во сне на протяжении долгих лет. – Я не понимаю тебя, – Максим теперь затряс головой. – Как ты можешь помочь человеку, который уже умер? – Глупенький, – девушка совсем по-матерински потрепала его по волосам. – Скамейка одиночества – вневременное место! Он сам придет ко мне, когда… – Когда? – Когда уйдешь ты. Максим все понял. Хоть это и не помогло избавиться ему от обиды. – Я разделю с ним его одиночество, потому что ты разделил мое со мной. Никто не помог тебе. Это несправедливо. Но ты еще получишь свое. – Я уверен, – холодно, пусть он и не хотел пускать в голос холод, произнес Максим. Он уже поднимался, собираясь уйти. – Но хотя бы скажи мне свое имя, чтобы я мог вспоминать его в бессонные холодные вечера. – Маргарита, – ей явно было самой немного не по себе. – Прости. Я бы осталась здесь, но мне придется уйти туда, в Венгрию шестнадцатого века. Иштван, мой возлюбленный, уже заколачивает последние осиновые колы в вампирьи могилы. И, будучи лишен последней цели и последних врагов, он не выдержит один. Повесится. На то и нужна скамейка одиночества, чтобы спасти от ненужных самоубийств; люди, призванные судьбой быть вместе, разбросаны беспорядочно во времени и территориально… только сила, стоящая за этим уникальным местом, может их соединить. – Я понял, – еле выговорил Максим. – Прощай. И он ушел, видя сквозь пелену слез и зарастающей раны в пространстве сгорбленную, ковыляющую к скамейке фигуру человека. Ему показалось, что он увидел даже букет цветов в его левой руке – а может, это была охапка трав…

Истории окончились для Сольтарио. Он уже устал перемешивать и тасовать их в немеющих руках. Призрак стоял над ним и беззвучно усмехался, Сольтарио с бессильной злобой смотрел на него. – Ну что, ты понял, кто ты? – спросила тень. – Нашел себя в этих странных людях? – Меня звали Максим, – неуверенно предположил Сольтарио. – Да. Бредя, ты повалился рядом со скамейкой одиночества. Можешь даже считать, что Маргарита и Иштван привиделись тебе в приступе сумасшествия. Имя Сольтарио ты тоже сам себе придумал только что, взяв подходящее слово из испанского. А теперь очнись. Одна девушка, чудесное создание, увидела тебя лежащим и поспешила на помощь. Ты обязан узнать ее. Не успев задать больше никаких вопросов, например, а правда ли ему все привиделось, Сольтарио-Максим просыпался. Первым, что он увидел, стало симпатичное веснушчатое лицо девушки, наклонившейся над ним. Ее русые волосы спускались до его подбородка и щекотали его – они пахли… ромашками. Что ж, ради одного этого момента стоило пройти такой долгий путь.

22-27 июля 2005г.

<<< вЕРНутЬсЯ нА ГлАвнУю стРАНиЦу