Огромные, черные, как ночь, крылья заслонили собой небо в тот день, и на священную дубовую рощу пала страшная тень – знак для тех, кто сможет понять. Тень ворона.
А в роще у круга камней стояли семь фигур, облеченных в белое – цвет тех, кто живет опричь реального мира, тех, кто идет по грани видимого. Главных здесь не было. Ролей здесь не было, но если жизнь – это игра, то они играли самих себя.
Играли… самих… себя…
А жизнь в круговороте преходящих и ничего не значащих для них событий неслась мимо, мимо, не задевая даже краешком их и так измученные, но светлые души. Они смотрели на нее, как люди смотрят из окна на метель, зло пляшущую и воющую за окном, вот-вот готовую вышибить стекла и снести стены (хоть и понятно, что этого не случится!) – все было для тех семерых суетой, опасностью, но опасностью чуждой, к ним не относящейся; радостей же земных они не понимали еще более того. Точнее, перестали понимать со временем, и понимали все меньше и меньше с каждой секундой долгого, тягучего, неспешного времени, каким оно было здесь. На Неметоне.
Ветер, дувший из распахнутых ворот преисподней, выбивал из жителей Неметона все связанные с настоящим миром воспоминания. Красота леса, неподвластная перу даже самого великого писателя, поражала увидевшего ее так, что он оставался здесь навсегда – или уходил, но хранил в памяти обманчиво светлый, прекрасный образ этого места до самой смерти.
Очарование Неметона было еще тем сложнее не высказать словами, что его нельзя было увидеть в осязаемом облике: красота леса трогала душу чем-то едва уловимым, постоянно ускользающим. То ли это был особый воздух, дурманивший голову сладкими запахами и расцвечивавший окружающее в яркие цвета, то ли – магия места, коварно заволакивавшая в свои объятья неудачливых.
Но как бы то ни было, здесь, на Неметоне, все казалось иным, куда более возвышенным и красивым в отличие от земного. Зелень в роще была сочнее любой зелени, звезды – ярче, солнце – красней. Здесь закаты и рассветы переливались всеми цветами радуги; а каждый камень имел собственный голос, и, если прислушаться, любой мог услышать их тихую и глубокую песню, исполненную смиренной мудрости.
Семеро ходили по лесу и внимали природе. В этом был их дар, и в этом заключалось их предназначение.
Но ныне голоса леса были встревожены. Тень ворона, павшая на кроны деревьев как только начался день, испугала все живое на Неметоне – лес предчувствовал свой скорый конец.
Прошло немного времени, и это волнение передалось Семерым. Они знали, что нужно что-то предпринимать, и предпринимать немедленно, иначе погибнет все то, что было их миром долгое время.

***

Кааран Он’хла шел на зов. Не зная даже, кто или что зовет его, какая сила заставляет его идти вперед и указывает путь. Но он понимал, что идти нужно – это осознание рождалось в глубинах его разума, прорывалось наружу и укреплялось с каждым пройденным шагом. Сила вела его, манила чем-то дальним, таинственным и благим – и это нечто сияло ему как светлое окошко пристанища заблудившемуся путнику. Назад, в город, ему пути не было – лишь вперед, в сладкую и пугающую неизвестность, вверх к высоким и неприступным вершинам гор…
Старики всякое сказывали про горы – особенно часто слепец Гвиннид, немало на своем веку повидавший; говорили, что многие там нашли смерть от безжалостных духов и чудовищ, обитавших в темных пещерах; говорили, что мудрецы и маги уходили туда в поисках озарения – и в одиночестве, наедине с собственными мыслями, постигали глубины мироздания. Друиды, впрочем, не любили этих мест, считая их наполненными злой энергией – и как раз поэтому там все чаще собирались адепты малоизвестных культов, отвергаемых Магами Лесов, и приходили туда из самых отдаленных мест на празднование Самайна или Белтана. Праздники были одни и те же для каждого кельта, будь то валлиец или скотт, друид или пиктский шаман.
Может, они и на Лугнассад здесь собирались?… Кааран поежился. Не колдуны ли его сейчас заманивали в логово? Ведь божественный праздник, проведенный без жертвоприношения богам… Зачем же он идет туда? Почему же он, крепкий и сильный воин, не может противостоять искушению?
И тут Кааран сделал удивительное для самого себя открытие: он просто ХОТЕЛ идти туда! Что подтолкнуло его к этому желанию – вопрос другой, но желание было его собственным, не навязанным чужой волей, это он знал точно. И здесь крылось нечто большее, чем просто любопытство.
Широко над головой раскинулось пламенеющее небо – ни тучки, ни одного безобидного даже облачка, лишь беспощадное солнце Лугнассада взирало с высокого своего престола и разило ни в чем не повинную землю жаркими лучами – это Кухулин, древний воин, разъезжал по небосклону в колеснице и бросал вниз огненные копья. Редкий выдался Лугнассад. Раньше, бывало, с наступлением его приходила и осень, заливая освобожденные уже от урожая поля холодными дождями – а в этот год лето еще долго не собиралось расставаться со своими правами.
«..Может, ты знаешь, небо? Может, ты знаешь, могучий герой-солнце?… КУДА Я ИДУ?»
Бросив тяжелый взгляд наверх и выхватив взглядом самую высокую вершину, осиянную веселым солнечным светом, Кааран Он’хла остановился и утер со лба пот. Тропа уходила, бежала, рвалась у него из-под ног, зовя за собой и безмолвно негодуя, что Кааран не может догнать ее. Но юноша остановился и, смирив нарастающую в душе бурю чувств, спокойно оценил ситуацию.
Впереди и без того тонкая, неверная и неровная дорожка почти что срывалась в пропасть. По выщербленным древним ступеням, неизвестно кем и когда созданным, можно было еще взобраться наверх, но затем, на последних метрах, обещали начаться приключения. Твердый гранит горы разрезала глубокая морщина – трещина, и у которой, по всей видимости, дна не было. Можно было прыгнуть и эту преграду преодолеть опять-таки без особых проблем – но если бы дальше Каарана ждала твердая и безопасная почва; а за пропастью высился лишь совсем небольшой участок, тонкий, как лезвие. Юноша боялся не рассчитать прыжка и ухнуть мимо; даже если получиться – что дальше? Будет ли за поворотом продолжение дороги, а если нет, то на что потрачены все силы? И время?… Разве что искать другие пути, да… нет. ЗДЕСЬ окружных путей нет.
Кааран тихо вздохнул. Неловок он для таких подвигов – воином мнил себя, по наступлению шестнадцати собирался в войско к Брану идти; а, наткнувшись на такую совсем небольшую препону, смутился. Могучие плечи его сникли, подбородок опустился на грудь в бессильном раздумье, но в то же время в глубине бездонно-голубых глаз, лед которых сиял из-под светлых косматых бровей, что-то рождалось, что-то, очень похожее на решительность.
«Не зря твой отец купил меч у кузнеца, – кололи сознание Каарана мысли, пока тот начинал трогаться в сторону расщелины. – Тебе купил! Посмотри вниз, на пояс, коснись его холодной рукоятки ладонью… Скарм. Твой меч! Символ того, что ты чего-то стоишь, раз такое роскошное оружие досталось тебе. Не следует быть трусом такому… такому, как ты, Кааран Он’хла».
Юноша глубоко вдохнул ртом раскаленный, но здесь все же более свежий воздух, однако предательское волнение, разраставшееся в груди мертвенно-холодной пустотой и подкатывавшееся комом к горлу, не исчезало.
«А, ладно, – храбрился он. – Черт с ним всем! Если я должен погибнуть – так пусть гибну, даже такой глупой смертью. А если нет… Значит, поживем еще, поборемся. Испытание, значит…»
Стараясь унять сердце, бешено колотившееся в груди и словно стремившееся вырваться наружу, Кааран взбежал по склону – быстро, но в то же время осторожно, ведь близость пропасти сулила смерть за любое неосторожное движение. Юноша был начеку.
Разгоняться было негде, и пришлось прыгать с места. Вспоминались ритуальные прыжки через костер на празднике Белтан, но это уже было нечто совсем другое. Не получил Кааран вовремя нужной подготовки как воин…
Воздух резанул слух свистом, и узкий уступ по ту сторону пропасти рванулся навстречу. Сердце замерло – его словно бы сжала в холодной когтистой руке сама Смерть, и точно так же сжались в упругий комок все внутренности Каарана. Мгновение – и прыжок завершился. Кааран почувствовал под ногами каменистую почву и даже готов был вздохнуть с облегчением, но вдруг потерял равновесие, качнувшись вперед.
Зацепиться было не за что: до скалы справа юноша не доставал рукой; пришлось закинуть руки за спину и попытаться податься всем телом назад, но и это не помогло бы – Кааран знал. Уже теряя сознание, поняв безнадежность положения (как быстро работает разум в такие моменты!), он почувствовал мягкий и в тоже время сильный удар в левое плечо, заметил боковым зрением черное расплывчатое пятно сбоку от себя.
Помогли. Неведомо кто, но помог Каарану не сгинуть в бездне; он нашел в себе остатки сил, чтобы подвинуться к скале – чуть ли не с закрытыми глазами – и облокотиться на нее, восстанавливая дыхание. Перед глазами все мутнело, расплывалось, перед взглядом рисовались черные и красные круги; в груди кололо.
Вдох-выдох, вдох-выдох… легкие Каарана работали, словно кузнечные мехи. И сквозь слипшиеся веки юноша увидел черную птицу, кружившуюся совсем рядом, перед ним – это был ворон, его неведомо откуда взявшийся помощник.
Сознание постепенно приходило в порядок, и только чей-то голос в его голове тихо произнес: «Это была необычная расщелина… Ты что-то преодолел. Что-то приобрел. Теперь не упусти это».
Причудилось.
И ворон, видимо, причудился – никакой птицы перед собой Кааран теперь не видел.
А солнце довольно ухмылялось с высоты лазурного небосклона, не спешившее выдавать свои тайны. Оно знало все, но всегда молчало, как молчит мудрый учитель в ответ на глупые вопросы ученика. Лишь молча освещает путь…
Нет того, что можно было бы описать словами, на Пути Свободы. А точнее, когда становишься свободным, понимаешь всю относительность слова, так тесно связанного с миром видимым и столь далекого от мира невидимого; понимаешь всю его силу и в то же время ограниченность этой силы… Смущает вот что: молчаливая на языке человеческом, общающаяся совершенно иначе, нежели человек, ПРИРОДА кажется куда более мудрой. Ей не нужно вступать в философские споры с кем бы то ни было. Ей не нужно доказывать своей правоты. Она права уже изначально, ибо в гармонии с самой собой, а человечество же никак не может справиться с той великой силой, что ему дана, запутывается в сложностях своего устройства, метается из одной крайности в другую, не понимая, что лишь в единении с собой и со своими истоками оно будет сильным. Сильным в своей простоте и естественности.
Пока гордость человечества не исчезнет, вытесняемая тихим смирением перед высшим, человечество не выполнит своего предназначения и не раскроет полного своего могущества.
…Узенькая-узенькая тропка вела от того места, где стоял Кааран, – извилистая, петлявшая, то поднимавшаяся к небу, то опускавшаяся вниз, стелясь почти что по земле. С нее было легко упасть – ширина странного этого выступа в скале была меньше человеческой стопы; нога не помещалась на нем; но больше никакой дороги не было. К тому же Кааран чувствовал: там, далеко, где заканчивается этот путь, есть пещера – его цель.

***

Детство. Радующее и пугающее разнообразием красок – детство! Время, когда каждый человек был счастлив – счастлив, несмотря на все глупые слезы и переживания, – счастлив, даже сам не понимая этого. Время, когда еще не знаешь жизни во всем многообразии, во всей ее радужности и серости, но стремишься всей душой узнать ее, почувствовать и испытать все, что только возможно. Детство… немытое, грязное, улыбающееся до ушей и тихо, обиженно плачущее в углу… детство…
Кааран Он’хла воспитывался отцом и женщиной, заменившей ему мать – настоящая же его мать скончалась при родах. Второй женой Арверна, отца Каарана, стала вдова его брата – она тоже должна была родить, но получила выкидыш, и сильно горевала об этом; а через месяц после этого и ее муж погиб далеко на севере, в битве с кровожадными пиктами. Арверн, будучи человеком добродушным, не бросил бедную женщину и взял к себе в дом. Горе объединило их, и вскоре они сыграли свадьбу; Меррган очень привязалась к Каарану и полюбила его так сильно, будто бы в нем воплотился дух ее не рожденного сына. Она была очень доброй женщиной, и притом заботливой матерью; именно она настояла, чтобы старец Гвиннид взял Каарана в ученики и обучил ему всему тому, что знал сам.
А знал Гвиннид много. За свою долгую жизнь он повидал такое, что не могло и во сне привидеться юному Каарану. Падение империй и создание новых, крушение старых идолов, приход мессий; войны и страдания, гибель и разрушения, смерть и… жизнь. В маленькую, незрелую еще детскую головку Каарана не помещались все рассказы, что поведывал Гвиннид, но он впитывал их, как губка, чтобы когда-нибудь вспомнить и поразиться глубине услышанного.
Конечно же, не в Кааране было дело. Даже взрослый, слушавший Гвиннида, понял бы только (и хорошо, коль так!) одну пятую его рассказа; чтобы понять старца полностью, требовалось иное, нежели просто уши. Даже вкупе с ясным разумом. И это «нечто» приобретет Кааран много позже, пока что он в силах был лишь интуитивно уловить то, что говорил ему учитель, ощутить эмоциональный окрас, но не осознать саму мысль.
Только одна идея была неколебима и лишь крепче заседала в мозгу Каарана с каждой историей старца: он понял, что Гвиннид прожил не одну человеческую жизнь и познал мир во всем ее многообразии и красоте… ослепительной красоте, так тесно переплетавшейся порой с уродством.
…– А почему, дядюшка Гвиннид, вы ничего не видите? – спросил однажды Кааран, подстегнутый обычным ребячьим любопытством. Но налетел, как всегда, на туманный и наставительный ответ Гвиннида.
– Ничего не вижу? – переспросил старец с легкой усмешкой в бороду. – Если б так. Может, конечно, оно и в лучшую сторону было бы, да не так это. Нет, голубчик мой Кааран, ты не то говоришь.
– А что, – разошелся совсем смущенный Кааран, – а вы разве не слепой?
Невидящие фиолетовые глаза уставились на мальчишку, и у того все внутри будто перевернулось. Порой казалось, что эти глаза действительно видят – вот только не так, как человечьи. Иным взглядом.
Каарану стало совестно за вопрос.
– Если что-то страшнее, чем моя физическая слепота. Есть слепота духовная – когда человек не видит окружающих людей и их эмоции, чувства, стремления; не считается с ними; когда человек уединяется в своем уютном мире и не видит красоты вокруг себя. Когда он ограничен. Когда он себя не знает, а пуще того – знать не хочет. Я же… да, я не вижу ни слепящего света солнца, ни серебристого, мягкого сияния луны; я не могу увидеть, как распускается цветок; я не порадуюсь великолепному закату, окрашивающему облака в розовый цвет. Но я слышу трели птиц и журчание ручья, я чувствую запахи полевых цветов – и радуюсь этому, как дитя, я счастлив даже от этого. И от воспоминаний, сколь страшны они ни были. А что касается зрения… я вижу Тьму. И в ней сошлось все, увиденное когда-то мной, она – совершенство, которое я теперь достоин видеть…
– Вы о чем, учитель? – испугался мальчишка. – Вам что, нравится быть слепым?
Гвиннид криво улыбнулся: конечно, он не понял еще. И дерзок слишком. Но придет время, и ему все станет ясно. Не замечая будто слезы, прочертившей влажную дорожку на щеке, старец погладил Каарана по голове.
– Ты поймешь, мой мальчик. Потом… поймешь…

***

Оказывается, камень тоже умеет говорить. И земля не безмолвна, как кажется на первый человечий взгляд. Эш шел, опираясь на скалу, и та отвечала ему тихим, мелодичным голосом, рассказывала о расположении звезд на ночном небе и о том, какие сокровища скрывает в себе. Том молча слушал ее. Скала знала больше, чем он – и это было самое главное знание, которое ему мог передать камень.
Эш смотрел вниз, и земля ему говорила что-то. Он не сразу понял, о чем она молвит, но вдруг ясно осознал: об именах. Его именах.
Когда-то Эша не звали так. Когда-то именем его было Кааран Он’хла, и когда-то меч, висевший на поясе, для него что-то значил. Он собирался стать воином. Но горы позвали его в далекий и опасный путь – путь, из которого Кааран должен был вернуться сильно изменившимся.
Конечно, у него был выбор не идти. Но когда зовет судьба, человек отказаться не в силах. И не потому что его заставит неведомая сила, а потому что он САМ ЗАХОЧЕТ этого. Истина спрятана глубоко-глубоко в нас самих, нужно лишь суметь услышать ее.
Кто-то сказал бы: для Эша теперь ничто не имело смысл, кроме его дороги, песен неба и земли, говора камня, собственных мыслей… И это было бы правдой, но правдой только частичной, как все слова; ведь все это, окружавшее юношу, не отвлекало взгляд от привычного и уже надоевшего. Волшебство, охватившее теперь жизнь Эша, не творило красоту – оно помогало взглянуть на то, что окружало его пятнадцать лет, иначе.
Ведь так много прекрасного вокруг нас. Но это мы видим лишь тогда, когда прекрасны сами.
…когда прекрасны сами…
Человек по глупости своей стремится в иные миры – миры, которые полны радости и беззаботности (или войн и приключений), они все дни свои проводят так, будто уже находятся ТАМ, воюют с тенями из другого мира, дружат с воображаемыми людьми… Искренне верят, что выдуманные ими миры существуют. Это великолепное чувство.
Но не забыть бы, где ты живешь, и как прекрасно это место. И что мир засверкает не виданными ранее красками, как ты только сам захочешь этого – дело в тебе, забывающем о близких людях, дело в тебе, зачерствевшем от времени или еще не научившемся любить – тебе, БОЯЩЕМСЯ любить. Люди – это миры. Изменишь себя, тогда изменится и мир вокруг тебя.
…
Семь лиц слились в одно. Эш отбросил прочь пояс с ненужным оружием. Оно помогло ему и теперь пусть займет надлежащее место. А юноша скинет с себя путы всего ненужного, оболочки всех пройденных миров, и ступит из Неметона на новую землю.
В истинный мир с его красотой и великолепием.

22-28 января 2005г.

<<< вЕРНутЬсЯ нА ГлАвнУю стРАНиЦу