1

Уже которую ночь я вижу один и тот же сон. Он заставляет меня вскакивать с постели и долго смотреть на звезды, пытаясь поймать улетающую грезу за хвост.
Не то чтобы он страшен. Он может таковым показаться, но я не просыпаюсь в холодном и липком поту от страха – меня только охватывает щемящее чувство тревоги и скорби, ожидания чего-то неопределенного.
Я не помню, когда он впервые мне приснился, но думаю, что это случилось месяца три назад, в конце августа или в начале сентября.
Каждый раз повторяется одно и то же: я стою на балконе, курю (хотя на самом деле у меня нет этой вредной привычки) и мерзну, играя в гляделки с луной. Она, в конце концов, превращается в огромный вращающийся глаз, хлопающий ресницами, оглядывающий ночное небо и город внизу; но меня это не удивляет. Я спокойно бросаю окурок вниз с балкона и собираюсь уходить.
Меня задерживает звук. Я замираю в полушаге от двери и прислушиваюсь, но никак не могу понять, что это – стрекотанье ли мотора, шум дальнего грома или хлопанье птичьих крыльев. Но он меня завораживает. Я чувствую, что не могу уйти с балкона: что-то крепко держит меня на месте. В конце концов, я нахожу в себе силы для того, чтобы повернуться спиной к двери и шагнуть к балконной перегородке; шум усиливается, но я все равно не могу угадать его источник. Иногда кажется, что это все звуки, взятые в одно: можно различить и птичье щебетанье, и людские голоса, говорящие на всех языках мира, и морской прибой, и бесчисленное количество мелодий. Шум доносится из-за балконной перегородки, но невозможно определить точно, откуда. «Пространство без времени представить невозможно; время без пространства – запросто», – вспоминается мне откуда-то. А следом приходит в голову другая странная мысль: с кем бы я ни заговорил сейчас, какой бы вопрос ни задал в эту звучащую пустоту, мне ответят. Единственное, что испугало меня –
это то, что мне ответят миллионы голосов. В ответе будут содержаться все возможные ответы на вопрос…
– Кто я?! – кричу в пустоту, пугаясь собственного голоса, того, как он смешивается с шумом, обволакивающим все вокруг. Мои ожидания не оправдываются: вопрос начинает блуждать в лабиринте звуков, повторяясь снова и снова, в бесчисленных вариациях, на различных языках, со всеми оттенками эмоций, от спокойной грусти до разъяренного отчаяния, голосом пятилетней девочки и басом безнадежного пропойцы… Бумерангом возвращается ко мне вопрос, выкрикивается прямо мне в лицо: «КТО Я??!!» Я теряюсь и отхожу от перегородки, мне становится плохо.
И тут балкон накрывает тишина. Все стихает, уносится куда-то вдаль, растворяется в воздухе, исчезает. Остаюсь лишь я, наедине с видом ночного города; по внезапному наитию протягиваю руку в пустоту перед собой. Мгновение жду, чего – не знаю сам. Потом подношу руку к свету (он просачивается через окно позади меня) и вижу, что на моей ладони кто-то есть.
Это стрекоза. Обычная стрекоза, каких много летом на даче, но которых я еще ни разу не видел осенью в городе… Это меня поражает до глубины души, так, что я не могу ни дышать, ни говорить. Парадоксы сна! Мне не казались удивительными ни метаморфозы луны, ни хаос звуков из пустоты, а это обстоятельство кажется мне удивительным в высшей мере, чуть ли не подтверждением существования Бога. Интересен и цвет ее крыльев – фиолетовый; ни у одной стрекозы наяву я не видел таких крыльев.
Пока я смотрю на это маленькое дрожащее существо, под моими ступнями пол превращается в трясину и медленно начинает втягивать ноги. Сквозь ладонь, на которой сидит стрекоза, я начинаю видеть стену. «Боже, – подкрадывается ко мне мысль. – Я исчезаю! И все из-за этой стрекозы…»
Вот на этом моменте я и просыпаюсь.
Правда, необычный сон?..

2

В сентябре в наш класс пришел новичок. Он никогда не вел себя вызывающе, нагло, скорее совсем наоборот, да и наш класс всегда казался дружелюбным, но новичок сразу стал чужеродным телом для коллектива. Каждую его фразу рассказывали друг другу, как остроумный анекдот, любое его действие служило поводом для всеобщего смеха. С ним не здоровались, к нему не обращались с просьбами, с ним не разговаривали вообще, разве что только с желанием подсмеяться над ним. Он к этому постепенно привыкал и не отвечал ни на один вопрос одноклассников, зная, что за ним скрывается издевка.
Один я сошелся с этим новичком. Ясно, почему: я всегда был белой вороной, такой же, как и он сам. Только скрывал это. Если был не согласен – молчал, если что-то мне претило – терпел. Для него же подобное бездействие было сродни предательству. Он всегда говорил, что думал, порой даже бесстыдно выплескивая правду наружу; такую правду, о которой бы никто, кроме него, не заговорил. Такая позиция, казалось, предполагала вульгарность в отношении к девушкам и вообще грубость в общении, но он оставался на удивление добрым и скромным, сочетая в себе несочетаемое.
Я поражался ему, но куда больше я был поражен цинизмом своих бывших товарищей. Насмешками они завязывали себе глаза в нежелании узреть истину; я пожелал – и потому сдружился с «новеньким», боясь, тем не менее, вызвать огонь на себя.
– Меня Илья зовут, – представился я, подсаживаясь однажды к нему и протягивая руку. В принципе, за месяц совместной учебой он, скорее всего, и так знал мое имя. Но этот жест значил для меня другое.
– Меня – Дима.
Он пожал протянутую руку.
Это были первые слова, сказанные нами друг другу, последовавшие за ними разговоры были каждый глубже и серьезнее предыдущего. За три месяца я обговорил с ним все вещи, волновавшие меня и его, все метафизические проблемы и десятки прочитанных книг. Он был умен, и ум его порой даже нервировал меня. Я привык выигрывать в философских дискуссиях – в его руках проблема неожиданно обнаруживала себя с совершенно другой стороны, и я садился в лужу. Искупало все только отсутствие у него всякой гордости за этот ум.
Правда, он никогда не стеснялся его показывать – и сам же страдал за это. Перессорился со всеми учителями: ему становилось жутко, когда он видел провалы в их знаниях.
«Минуту вспоминать, кто такой Сергей Булгаков, а потом обозвать его политическим деятелем! – чуть не рыдал Дима, и в его эмоциях отнюдь не было наигранности. – Ясное дело, “Свет невечерний” Лидия Ивановна в руках не держала, а еще каждый урок хвалит себя, гладит по головке, мудрым человеком называет…» Он краснел, на лбу набухали жилы, а глаза становились влажными. «Хорошо, что хоть с Михаилом Булгаковым не спутала, и на том спасибо…»
Когда я начинал улыбаться, он не обижался, только продолжал оправдывающимся тоном: «Ну Илья, если учитель, когда начинаешь с ним спорить, не поддерживает конструктивный диалог, а опять начинает свою вечную песенку: ну, ты конечно, храбрый человек, раз споришь со мной, но я-то намного умнее и взрослее тебя… это нормально? Илья, ведь ты верно все говорил, а она это почувствовала и спрятала голову в песок… это нормально? Такие люди воспитывают нас и дают нам знания. А потом еще пеняют: вот поколение растет, ни черта не знает, аморальные дебилы…» После подобных всплесков Дима обычно утихал. Какие грустные размышления роились в сознании его, я мог только догадываться. Мне не казалось, что гнев его оправдан, ему было и лучшее применение, но я молчал. Пусть. Это был Димин выбор.
И вот в конце ноября случилось непоправимое. Разругавшись в пух и прах с преподавательницей по алгебре, когда та накричала на ученицу и обозвала ее идиоткой, Дима написал большими буквами на доске фразу «ШКОЛА ПОДАВЛЯЕТ ЛИЧНОСТЬ» и сбежал. У всех одноклассников это вызвало оторопь, потом смущенные смешки, у учительницы – чуть не обморок, и только я один понимал Диму, понимал и тихо вздыхал от этого тяжкого понимания. Его потащат к директору, ему навяжут разговор с психологом, его будут жутко мучить, хотя он этого и не заслужил. Чего доброго, его вообще выпихнут из школы за несговорчивость. Он здесь недолго, некому за него вступиться. Меня не послушают, конечно.
Но этот расклад был неплох, как стало известно позже.
После школы я несколько раз позвонил Диме, но телефон не отвечал. В конце концов, я махнул рукой и занялся своими делами, решив, что поговорю с ним на следующий день.
Но на следующий день он не пришел в школу. И только бледная классная руководительница срывающимся голосом сообщила нам страшную новость: Дима Королев повесился.

3

Я второй вечер после его смерти лежу в темноте и смотрю в потолок. Рядом ходят обеспокоенные родители. Я не могу успокоить их улыбкой. Так мне плохо.
Нет, Дима, ты был прав – но и не прав одновременно. Школа не просто подавляет личность. Она иногда выступает вовсе как машина для убийства. Уберегли тебя учителя от издевательств одноклассников? Они сами издевались над тобой. Хотели они признать свои ошибки, когда ты им на них указывал? Нет.
Просто они не знают, что в их руках – ломкие человеческие судьбы, которые они одним неосторожным движением могут погубить. Им неведомо, какая ответственность на их плечах.
Уж не хотелось ли тебе этим отчаянным жестом показать им?.. Такая великая жертва – ради такой маленькой цели?.. Ведь не мог ты поддаться мимолетному импульсу, это не в твоем характере, да и ты всегда так любил жизнь… С особенной ясностью передо мной теперь встают все твои слова, все твои мысли, твои потрясающие стихи, в которые ты так много вкладывал… Но почему ты убил себя, мне понять не суждено.
Завтра похороны.
Я знаю, как поведу себя завтра. Я выкрикну тем людям, которые погубили тебя, всем этим недотепам-сверстникам, всем этим надменным учителям, что они виноваты в твоей гибели. Может быть, они что-то поймут. И даже если не поймут. Я слишком долго молчал, но теперь, после того, как ты ушел, не могу жить по-старому. Это было бы подло с моей стороны.
И еще я знаю, что будет с моим повторяющимся сном. Почему-то я отчетливо знаю, что стрекоза не прилетит ко мне завтра ночью, и вопрос не вернется ко мне эхом.
Просто чей-то голос (может, твой?) тихо ответит мне:
– Теперь ты знаешь.

20.01.06

<<< вЕРНутЬсЯ нА ГлАвнУю стРАНиЦу